КС. Дневник одиночества
Шрифт:
Мы стояли рядом с гробом, напряженно глядя на мать. Было так тихо, словно время остановилось. Никаких звуков. Минуты тянулись… Мы стояли. Я хотела покашлять, чтобы разрушить ауру смерти и вдохнуть в бездушное помещение немного звуков жизни, но горло мое сдавил спазм. Я открывала беззвучно рот, как рыба, выброшенная на берег.
Вдруг папа зарыдал. «Наверное, это от напряжения», – думала я, уставившись на его вздрагивающее тело. Неожиданно для меня отец бросился на гроб, причитая, как умалишенная старушка:
«Ведь все могло быть по-другому!».
Он целовал труп матери
Кладбище было огромно – целый город… Город мертвых. Фамилии и даты на могилах свидетельствовали, что смерть не брезгует ни молодостью, ни национальностью. Некоторые памятники поражали воображение размахом. Размер сумм, которые вкладывались в мраморные изваяния умерших, и мотивы столь отчаянных вложений я слабо представляла. Вспоминая школьные истории про покойников, я размышляла: шарахаются ли души умерших по ночам между могилами? Посещают ли кладбище некрофилы? И пьет ли кладбищенский сторож? Куда девается еда с могилок?
Похоронный ритуал был закончен. Пчелка Майя была в царстве мертвых, а мы с папой, возложив букет желтых роз на ее могилу, поехали домой. Мы не разговаривали. Каждый из нас пребывал в своем мире мыслей, боли, воспоминаний… Зайдя в квартиру, я остановилась и тяжело вздохнула… Было холодно и пусто… В тот момент я осознала, что мамы больше нет… Что-то задрожало в душе, я разрыдалась.
– Поплачь, поплачь, Аленушка! – шептал папа, крепко обняв меня.
Услышав свое имя из его уст, я разревелась еще больше. Мы стояли, крепко обнявшись, упиваясь своим горем.
На кухне мы собрали поминальный стол, достав из холодильника бутылку и закуску. Очень кстати пришлись разносолы старушки-соседки. Папа налил в рюмки водку и замешкался, видимо не зная, с чего начать.
– Не знал, что похороны – это так… многонюансово…
– Многонюансово – смешное слово. – Я постаралась улыбнуться.
– Когда хоронили бабушку, всем занимался мой брат… Когда умирает старый человек – это нормально. Видит бог, я не желал ей смерти…
– Разве?
Папа посмотрел на меня долгим, болезненным взглядом. Я отвела глаза, прикусив губу.
– Наверное, сказать что-то надо, – произнес он растерянно, подняв рюмку водки.
Я ощутила невыносимую тяжесть в центре черепа, будто кто-то поставил туда тяжеленную гирю.
– Голова болит. Можно, я не буду пить? – спросила я, глядя на стеклянную емкость с поминальной сорокоградусной жидкостью.
– Конечно, тебя никто не заставляет. Ну, пусть земля ей будет пухом!
Папа залпом выпил обжигающую жидкость и отчаянно замахал руками, по щекам его текли слезы. Он схватил банку с огурцами и сделал несколько глотков рассола.
– Кто придумал эту водку проклятущую! – сказал
Мы молчали. Хотелось поговорить о чем-нибудь хорошем, отвлечься от тягостных мыслей, но не получалось. И папа, и я размышляли о том, как жить дальше.
– Почему мамина сестра не приехала на похороны? – нарушила я поминальную тишину.
– Они разругались. Еще в прошлом году.
– А ты ей звонил?
– Конечно. Я тебе говорил.
– Странно. Тетя Лена так любит выпить на халяву и не приехала, – с сарказмом заметила я.
– Видимо, не очень сильно любит.
– Что именно: выпить, халяву или маму?
Папа сделался серьезным. Он строго на меня посмотрел и произнес слегка заплетающимся языком:
– Алена, твоя мама была достойна любви.
Меня снова умилило, что отец обращается ко мне по имени. За долгие годы я так отвыкла слышать «Алена» из его уст… Недаром говорят, что самый приятный звук для человека – его собственное имя!
Новоиспеченный вдовец налил себе водки и снова свершил ритуал «поминанья», но уже более задорно, чем в первый раз. Нос его побагровел, глаза заблестели. Иван Павлович одной рукой облокотился на стол, другой уперся в бок – он напоминал мультяшного волка, произносящего знаменитую фразу: «Щас спою!» Чтобы поминки не превратились в задорное распитие спиртных напитков с песнями и плясками, я решила умерить хмельное веселье папы и с грустью произнесла:
– Мне так жалко маму…
– А нас тебе не жалко? – спросил захмелевший вдовец.
Он произнес фразу со злостью, будто и не рыдал несколько часов назад над телом умершей жены.
– Папа, я хочу тебе задать один вопрос, – начала я осторожно.
– Задай.
– Вы меня любили в детстве?
– Конечно! – сказал папа, взмахнув огурцом.
– Я была желанным ребенком?
– Конечно.
Папа потер покрасневший нос, после чего посмотрел на меня с тоской, и глаза его наполнились слезами. «Эх, Майя», – выдохнул Иван Павлович и зарыдал. Он снова причитал о том, что не случилось. Его плаксивые вопли, возвещающие грустную историю о Майе, испортившей нам жизнь, начали раздражать.
– А что это за песня: Аленушка, Аленушка, Алена сероглазая… что-то там… не помню, – попыталась я переключить внимание усердно скорбящего родителя.
Он обмер и посмотрел на меня так, будто видел впервые. На его лице появилась улыбка, по-детски невинная.
– Это я пел для тебя, чтобы ты засыпала, – сказал папа радостно. – Ты была такая плаксивая, а я пел, и ты успокаивалась. Розовые щечки, губки бантиком.
Он хихикнул и затянул старую песню из моего далекого детства:
Аленушка, А ленушка, А лена сероглазаяТы сказку мне, Аленушка, рассказывай, рассказывай.Одним движением ресниц расскажет мне АленаПро стаи перелетных птиц под небом побеленным.