КС. Дневник одиночества
Шрифт:
Я сидела возле кабинета директора на подоконнике и ждала папу. Что ему говорили в течение полутора часов, я так и не узнала. Он вышел очень грустный и посмотрел на меня безнадежным взглядом… Мне стало понятно: он сильно переживает. Но наказания не последовало. Папа купил мне несколько головных уборов (косынки, кепки, панамы) и строго-настрого распорядился, чтобы я блестела в школе не лысиной, а знаниями.
Глава 3
Возвращение блудной мамаши
С момента ухода Майи прошло два года, и вот
Итак, мать моя, брошенная молодым и неразборчивым в половых связях любовником, вернулась в наш с папой дом… Она стояла в проеме двери гостиной такая чужая… такая порочная… и играла роль раскаявшейся женщины! Руки ее с облезлым маникюром тряслись, а глаза на бледном и скорбном лице воровато бегали. Как смешно она выглядела!
Гулящая женщина с весенним именем Майя мямлила себе под нос оправдания, будто маленькая девчушка, разбившая мамину любимую вазу:
– Сама не знаю, как так случилось, словно помутнение рассудка… Я смотрела на нее, и меня тошнило! Оттого тошнило, что весь этот концерт для папы был неправдоподобно надуманным! Мне хотелось заорать, словно известный деятель театрального искусства: «Не верю!» Но разве могла я себе это позволить? Я – девочка двенадцати лет…
Папа сидел молча. В ту минуту, когда жена его блудная появилась на пороге, он внешне прибавил лет пять возраста. Сидел как истукан. А я видела, что по коже у него мурашки, что внутри у него такая буря, которая смыла бы целый город. Но он сдерживался. Во имя чего?!
– Я была не права! Я совершила ошибку, – бесконечно повторяла мамаша, как заезженная пластинка.
Моя фантазия рисовала кровавые картины: публичную казнь любительницы прелюбодеяния. Наша развратная Майя пригвождена к позорному столбу, а вокруг беснующийся и плюющийся народ. Она молит нас с папой о пощаде, но мы непоколебимы… Он, конечно, усомнился бы в правильности решения сжечь порочную Майю на костре, но я убедила бы его, что только так мы можем спасти ее заблудшую душу!
Пока я мечтала, мать встала на колени, будто почувствовав жар костра, который поглощал ее в моих фантазиях. Папе были противны ее унижения – он даже отвернулся. Женщина, молящая о пощаде, делано всхлипывала, но только слез ее не было видно.
– Прости меня, Ванечка, – проскулила она и поползла прямо на коленках к дивану, где, согнув спину, тихо старел отец.
Мне хотелось поддержать ее скорбный путь бодрой фразой, но язык мой онемел. Да и в голову, кроме сквернословия, ничего остроумного не приходило.
– Слышишь меня? Ну что ты молчишь, ну, закричи на меня! Ну, ударь! Ну, сделай что-нибудь! Слышишь? – заблажила она срывающимся голосом.
Я будто вернулась в детство, во времена скандальных дуэлей. Я ждала, что сейчас папа встанет
Мать продолжала орать. Глаза ее, казалось, вот-вот лопнут. Устав от собственного крика, она набросилась на моего папу и что есть силы принялась хлестать его по уже седой голове. Папа сидел, как тюфяк, не сопротивляясь и не реагируя на удары. На его лице появлялись красные пятна от рук-плетей, мечущихся в воздухе… Наконец из его горла вышел звук, напоминающий хрип, и он зарыдал… Господи, я никогда не видела его таким ничтожным! Папины слезы отрезвили беснующуюся мать, она пришла в себя.
– Ну что ты? Что случилось? Я же здесь, – сказала она ласково будто говорила с маленьким ребенком. – Все хорошо… Я дома… Теперь я никуда не уйду…
Мне было противно. Приступы тошноты снова душили мое естество. Мать делала вид, что не замечает меня, и повела папу в спальню. Наверное, чтобы совершить половой акт примирения… Я стояла одна посреди зала и глубоко дышала. Я никак не могла представить оранжевый цвет… Коричневый, серый, грязно-зеленый…. На моей палитре была мрачная цветовая гамма. Построенный замок—мечта оказался из песка и был разрушен нахлынувшей волной – Майей. В нашу с папой жизнь вновь вошло инородное тело, которое разрушает устои семьи и лишает возможности греться в лучах простого человеческого счастья. Папа принял ее. С тех пор пчелка Майя жила у нас. Где-то там работала и что-то там делала. По вечерам задерживалась, как в старые добрые времена…
Я ненавижу тот день, когда она вернулась! Папа ее очень любит. До сих пор. Любит. Но не уважает. Странно все-таки… Я бы на его месте… Ну да ладно. Без чернухи. Украшением нашей квартиры, я бы сказала даже ее достопримечательностью были здоровенные ветвистые рога! И это тоже туда, к КС.
Однажды я пришла домой с разбитым носом. Папа работал дома, ковырялся в очередной курсовой работе. Выходя с кухни с кружкой чая, он увидел меня в коридоре.
Я пыталась спрятать расквашенный нос, но он заметил следы побоев и удивленно спросил:
– Что с тобой стряслось?
– Запнулась и упала, – находчиво придумала я.
Отец не услышал мой ответ, потому что мысли его были погребены в работе. Он кивнул, пробубнив «хорошо», и прошуршал тапками в зал. Надев домашнюю обувь, я прошла за папой. Меня трясло от бешенства, перед глазами стояла картина мечущихся в воздухе портфелей. Хотелось немного отвлечься и выпустить пар.
– Папа, что такое «блядь»? – спросила я звонко, с интересом глядя в спину сидящего за столом родителя. Я была развитой девочкой и давно знала, откуда берутся дети, как именно их «делают» и что такое падшая женщина. Я решила надеть маску маленькой девочки и послушать, какое объяснение прозвучит из уст дорогого мне человека, потому что считала: мой папа тоже причастен к произошедшему. Иван Павлович покашлял, отхлебнул горячего чая и через внушительную паузу подошел ко мне.