Кто, если не ты?

Герт Юрий Михайлович

— Хорошо, он напишет, если это необходимо, чтобы стать Талейраном... Во-вторых.., Что же во-вторых? Да, как раз о предмете нашей беседы,— голос Максима Федоровича прозвучал с подкупающей теплотой.— Игорь умеет мыслить здраво, и он согласится, что самое лучшее сейчас — думать об экзаменах, а проблема борьбы с мещанством может немного подождать... Диспуты и все остальное—это же несерьезно, Игорь, и ты сам это превосходно понимаешь.

— Я... подумаю, - сказал Игорь.

— А директор?..— вставила Любовь Михайловна.,

— Ну что директор!

Мне кажется, они там не менее наивны, чем их воспитанники... Во всяком случае, не стоит их нервировать. И хотя в отношениях с Бугровым я не вижу — да-да, ты слишком пристрастна в этом, дорогая,— не вижу ничего предосудительного, но... На месте Игоря я не стал бы их особенно афишировать. Такова человеческая психология — я сужу по словам Игоря, что этот... как его... Да, Белугин... Белугин — довольно ограниченная личность, а самолюбие таких людей раздражать опасно, особенно тогда, когда они могут испортить аттестат...

Значит, во имя аттестата требуется перечеркнуть дружбу? — звонко произнес Игорь вставая.

— Я только советую... И притом—я сказал: не афишировать...

— В принципе это одно и то же. Или еще хуже,— четко проговорил Игорь, поднимая голову и глядя отцу прямо в глаза.

— Осторожность никогда не мешает, Игорь, даже если ты чувствуешь, что прав,..

— Еще бы! — с вызовом воскликнул Игорь.— Ведь иногда опасно быть слишком заметной фигурой, надо пригнуться пониже и не дышать!

В глазах Максима Федоровича отразились удивление и растерянность. Он что-то припоминал, и, припомнив, проговорил строго и сдержанно:

— Это неуместное сравнение, Игорь.

— Отчего же?—усмехнулся сын, вкладывая в свои слова дерзкий намек.— Ведь ты так хорошо объясняешь, почему одни — гибнут, а другие, которые не «афишируют», остаются целы!

Тяжелая тишина. Скрипнул стул.—Игорь поднялся навстречу отцу, надвигающемуся на него — неотвратимо, как будто он, Игорь, стоял где-то внизу, между рельсов, а выше, на крутом подъеме, от состава оторвался перегруженный вагон — и, вначале даже как бы против воли, покатился назад, под уклон, набирая скорость — и все быстрее, быстрее. Мать вскрикнула и бросилась к тому месту, где неминуемо должна была произойти встреча, — но не успела.

Игорь пошатнулся — его голова дважды резко дернулась — влево и вправо, и тут же выпрямилась. Он устоял и даже не сделал попытки защититься. Улыбаясь холодно и упрямо, он негромко спросил:

— За что? За правду?..

Максим Федорович издал какой-то неясный горловой звук — короткая, потрясшая его самого вспышка сменилась испугом, с которым теперь он рассматривал, как незнакомую, свою руку, только что — и впервые за все годы — ударившую сына. Потом он подхватил ее у запястья и — держа на отлете,—как будто с нее капала кровь и он боялся испачкаться, пригнув голову и с трудом переставляя негнущиеся ноги, вышел из гостиной.

В кабинете их было только двое — она и директрисса — никто в мире не мог знать о том разговоре... Но на уроках

Лиле постоянно казалось, что девочки украдкой поглядывают в ее сторону или, наоборот, прячут глаза, гася недобрую усмешку. Во всем чудился ей намек: почему Казакова и Широкова смолкли, едва она к ним приблизилась?.. Почему во время культпохода в кино, ей досталось сидеть одной?.. Только при, мысли о Чернышевой все эти обиды заглушало злорадное ощущение своей тайной силы.

Они условились, что Лиля сама, без вызова, станет заходить через день после уроков к директрисе. Она побывала у Калерии Игнатьевны уже дважды, но ничего значительного сообщить не сумела. На третий раз директриса сказала:

— Я полагала, тебе можно доверить это важное поручение, потому что ты честная комсомолка, патриотка и сознаешь долг перед школой, которая тебя воспитала. Что ж, признаюсь: я совершила большую ошибку. Мне придется сделать отсюда свои выводы... Жаль только твою мать: она ведь по-прежнему, наверное, надеется, что ее дочь достойна золотой медали...

— Но я... Больше ничего не слышала...— пролепетала Лиля, глядя в зеленые выпуклые глаза директрисы и не испытывая ничего, кроме бессознательного ужаса перед этими глазами, полыхавшими на бледном, сухом лице холодным огнем.

— Можешь мне ничего не объяснять! Но не думай, что вам удастся что-нибудь скрыть от меня! Им еще придется держать ответ — в другое время и в другом месте! А с ними вместе и еще кое-кому!

Лиля едва доплелась до раздевалки и, отыскав свое пальто, накинула его на плечи и отошла к окну, чтобы застегнуться. Она совершенно обессилела, в голове кружилось, ее мутило, и она со страхом представила, что ее сейчас, здесь, при всех вырвет...

В раздевалку ворвалось несколько десятиклассниц, и среди них — Широкова и Чернышева. Они шумно разговаривали и смеялись. Лиля стояла, опершись о подоконник. Ее заметила Майя, подскочила, обеими ладонями сжала на висках ее голову и повернула к свету:

— Что с тобой? На тебе лица нет!..

Лиля сама испугалась того испуга, который мгновенно стер с Майиных губ веселую улыбку.

Майя озабоченно пощупала ее лоб:

— Ты больна?.. Тебе надо на воздух!.. — и осторожно, под руку, вывела ее из парадного.

За ними высыпали остальные. Лилю наперебой засыпали советами.

— Лихорадка медалис,— сказала Чернышева.— Полчаса физзарядки по утрам и прогулка перед сном. Пошли, девочки!

— Может быть, тебя проводить? — спросила Майя напоследок.

— Нет, мне уже лучше...

Ее сочувствие раздражало Лилю даже больше, чем пренебрежение Чернышевой.

— Зря вы так радуетесь! — хотелось крикнуть ей вслед беззаботно гомонящим одноклассницам.

То ли от чистого теплого воздуха, пронизанного солнцем и голубизной, то ли от неожиданно вспыхнувшей злости — она в самом деле почувствовала себя бодрее. Осталась тоска, ноющая, томительная, словно кто-то с непонятным упорством пощипывал одну и ту же струну, исторгая щемящую унылую ноту.