Кто, если не ты?

Герт Юрий Михайлович

— Дорогие товарищи,— сказал он, миролюбиво улыбаясь жене и сыну,— я вижу, обмен мнений, принял затяжной характер. Но каким бы горячим ни был ваш спор, жаркое стынет. Поэтому мой совет — перейти ко второму блюду, а остальным мы займемся уже на сытый желудок,— и он протянул тарелку к уже поданной на стол гусятнице.

Максим Федорович, по характеру уравновешенный и мыслящий трезво, к домашним перепалкам относился с добродушным юмором, видя в них, с одной стороны, естественную потребность жены, ограниченной кругом семейных забот, и с другой —

почти неизбежную закономерность возраста, в который вступил его сын. Поэтому сегодняшняя ссора не помешала ему дочитать газету, съесть суп и покончить с жарким, несмотря на поминутные упреки Любови Михайловны — «Тебя совершенно не тревожит судьба твоего сына!»— и надутый вид Игоря. Только сложив крест-накрест на опустевшей тарелке вилку и нож и обтерев жирные губы бумажной салфеткой, он притушил улыбку и мягко откашлялся, прежде чем приступить к ведению маленького семейного собрания.

«Нет причины для волнений»...— автоматически подумал Игорь, мельком взглянув на отца, чья фигура выглядела представительно даже в пижаме.

И действительно: спокойным и сочувственным тоном Максим Федорович начал именно с тех слов, которые он всегда произносил в подобных случаях:

— Прежде всего я вообще считаю, что нет причины так волноваться. Игорь достаточно взрослый человек,— на широком лице с твердым высоким подбородком зарябилась и тут же исчезла мгновенная усмешка,—чтобы выбирать самостоятельно своих друзей и знакомых и отвечать самому за свои поступки. Далее...

— Но ты же слышал, Макс!..—попыталась было перебить его жена, но Максим Федорович жестом попросил ее помолчать,

— Далее,— продолжал он,— твои страхи, дорогая, кажутся мне крайне преувеличенными. Представь себе на минуту, что за любую глупость станут исключать из школы — тогда зачем нужны учителя во главе с директором?

Рассудительный тон отца язвил Игоря не меньше, чем бурные причитания матери,

— Тебе кажется, мы способны лишь на «любую глупость»?

— Не кажется, а я совершенно убежден в этом.

Он произнес последние слова с таким чувством превосходства, что пробить его бронированную уверенность показалось Игорю таким же безнадежным, делом, как сдвинуть плечом Гималайский хребет.

— Значит, борьба с мещанством — это глупость?

— Вполне.

— И Горький тоже был дураком?

— Не думаю.

— Но ведь он всю жизнь боролся с мещанским духом!

— И уверяю тебя, что в его положении это имело смысл. Но когда за это берутся два мальчика, которым еще только предстоит сдать экзамены на аттестат зрелости — тут ничего, кроме глупости, получиться не может.

— Неужели? — Игорь смотрел на отца с нескрываемой иронией.

Максим Федорович удивленно и укоризненно поднял брови, в которых проблескивали морозные нити седины.

— Послушай, Игорь, ты думаешь, вам первым пришло в голову объявить войну мещанству? По-моему, Горький написал своего «Сокола» полвека назад, а то и больше, и в твоем возрасте я тоже знал и о безумстве храбрых, и об ужах, которые

рождены ползать, а не парить в небе... С тех пор произошла революция, выросло новое государство, а ужи остались ужами.

— Значит, вы плохо боролись!

— Может быть. Но почему ты думаешь, что после двух-трех диспутов, на которых выступит Турбинин или Бугров, мир перевернется и ужи замашут орлиными крыльями?

— Что же делать? Смириться?

— Тебе никто не мешает стать соколом,

— А ужи? Пусть себе ползают и поганят землю?

— Ужи?..— Максим Федорович отодвинул тарелку, смахнул крошки со скатерти. При этом его глаза, так же, как у Игоря; глубоко запрятанные под надбровья, покрыла тень.

— Видишь ли, до революции во многих семьях пекли куличи, на них ставили ангелочка с барашком. После революции продолжали печь куличи, но вместо ангелочка на кулич водружали звездочку. Мещанин обладает удивительной способностью приспосабливаться к любым условиям, он меняет и цвет и кожу, только нутро остается прежним... Вероятно, его не возьмешь в лоб, речами и лозунгами, надо изменить условия так, чтобы мещанство не могло в них зарождаться и существовать...

— Но ты же сам говоришь, что оно приспосабливается к любым условиям?

Максим Федорович понял, что попал в замкнутый круг, но рассмеялся в ответ.

— Видимо, мы с тобой не решим этого вопроса окончательно, даже если очень захотим. Признаться в том, пожалуй, самое разумное...

— Самое спокойное! — едко поправил Игорь.

— И самое спокойное,— словно не заметив его тона, подтвердил Максим Федорович.

— И это все, к чему вы пришли? — недовольно воскликнула Любовь Михайловна и разочарованно всплеснула руками.— А школа? А Бугров? А медаль? Господи, Макс, ведь вы говорили вовсе не о том, о чем нужно говорить, когда решается будущее Игоря!

Максим Федорович осторожно обнял подошедшую к нему жену за талию и, притянув к себе, усадил ее на ручку, кресла, в котором сидел сам.

— Отчего же,— сказал он добродушно, поглядывая на Игоря,— кое о чем мы договорились. Во-первых, если уж тройки завелись — ничего не поделаешь, придется исправлять, да и времени еще достаточно. Ведь так, Игорь?

Игорь молча кивнул.

— Но прошу тебя, Любок,— не придавай такого значения этим тройкам! Будет медаль или не будет — конечно, это важно, но я убежден, что со своими способностями Игорь все равно попадет в институт...

Любовь Михайловна вскочила, пытаясь высвободиться из рук мужа,— по ее лицу снова всполохами заиграл румянец.

— Внук Белопольского придет в институт без медали?..

— Я Турбинин,— нехотя усмехнулся Игорь.— Откуда там станет известно о моих предках?

— Ты должен написать о своей автобиографии, что твой дед — тот самый Белопольский, о котором пишет Витте! Во всяком случае уж где-где, а в институте международных отношений должны знать историю дипломатии!

Максим Федорович поспешил унять снова готовый вспыхнуть спор.