Кто идет?

Достян Ричи Михайловна

В рубке молчали. Был час вечернего безветрия. Тень от леса вырезала черные зубцы по зеленой воде, и Волга сделалась уже. По ее тихим, тусклым равнинам раскиданы были овальные озера неподвижного блеска. Рыба, балуясь, ломала его. Настойчивей обычного пахло водою, как будто и на реках выпадает роса.

Коротким свистком капитан вызвал наверх вахтенного матроса. Явился суматошный Гришин и по-военному доложил:

— Слушаю, товарищ капитан.

— Лоцмана Нутрихина видел?

— Видел, товарищ капитан. Только что в четвертом классе был.

— Переведи

его в первый, скажи, я велел.

— Есть, товарищ капитан, только он не пойдет.

— А ты уговори старика.

Капитан долго молча улыбался, потом заговорил:

— Мы с этим лоцманом когда-то служили вместе на одной баржонке. Хозяин у нас был гадина редкая, скупой и чуть что — за волосы хватал. Тут вот, на затылке, где самое больное место. Раз дал мне свои сапоги почистить. Я взял. Чищу и пою: «Вниз по матушке по Волге». Он услыхал — бежит и ругается: «Я тебе дам — вниз по ма-а-тушке-е-э! Камаринского пой — скорее почистишь!»

В рубку вбежал третий штурман Аленкин и возбужденно доложил, что пассажирка второго класса обманным путем провела в каюту собаку и не хочет…

— В собачник! — ревом скомандовал капитан, не дав штурману договорить.

— Товарищ капитан, я пробовал, только они сидят обнявшись и обе ревут…

— Обеих в собачник!

— Товарищ капитан, не могу… я не могу женщину за шиворот…

— Идите вниз и скажите Гафировой — я приказал собаку убрать. Шляпа! — бросил капитан штурману вдогонку. — Увидите, Гафирова мигом справится.

— Да, — согласилась я, — ей и сам черт не страшен.

— Неужели нагрубила?

— Не в этом дело.

— А что?

Я промолчала.

Капитан перестал улыбаться.

— Знаете, — сказал он таким тоном, точно оправдывался, — если я ее выгоню — она ни на одном пароходе не найдет себе работы… Вот в бога не верю, а рука не поднимется — грех!

И он рассказал, как три года назад в затоне услыхал спор. Речь шла об одной проводнице Камского пароходства, которая заболела малярией и просила перевести ее на Волгу, но тут выяснилось, что ни один волжский капитан не хочет брать ее к себе. Все они откуда-то уже знали, что эта вот самая Айша Гафирова работает хорошо, но со всеми так грызется, что слава о ней докатилась от Камы до Волги.

Я попросил — покажите-ка мне ее, просто интересно стало. Является. Сначала я подумал, что это шутка. Заглянул в документы — она, Айша Гафирова. Спрашиваю: «У меня работать хочешь?» Отвечает: «У вас, не у вас, мне все равно — дайте работу…» Ну вот, четвертый год работает. От пассажиров жалоб нет, а вот с командой — беда. Каждый день приходят ко мне и жалуются: «Товарищ капитан, опять Гафирова не в свое дело нос сует!» Вызываю. Приходит. «В чем дело?» — спрашиваю. Она отвечает всегда одинаково: «Тут не курорт — надо работать!» А ругается как? Знаете, какое у нее самое сильное ругательство? Неблагодарные! Вот ведь какие вещи бывают в природе. Руки ее видели, ну? А вторую проводницу знаете? Есть такая у нас — Сима. Лапу имеет — во! Так она эту лапу под ухо и спит — хоть все

двадцать четыре часа!

В рубку вернулся Аленкин и пристыженно доложил, что приказание капитана выполнено.

Много времени спустя, когда о Гафировой все уже позабыли, рулевой Матвей тихо проговорил:

— Замуж ее надо выдать.

Капитан ответил ему так, точно разговор о проводнице не кончался:

— Попробуй-ка, Матвей Иванович, выдай.

Прошло два дня. Была глубокая ночь. Мы обходили Самарскую луку. Через открытое окно каюты слышались тихие голоса. На теплоходе почти никто не спал.

Я собралась идти на палубу, но дверь неожиданно отворилась. Показалась круглая Айшина голова. Быстрый взгляд обшарил каюту и только потом остановился на мне.

— На ночь двери надо закрывать, — сказала она сурово, — тыщи всякого народу ходит. Это пароход, а не дом. Я не могу за все отвечать!

— А почему вы не стучитесь?

— Не хотела будить, — ответила она и, нимало не смутясь, вошла, — я думала, вы спите.

Она стояла посреди каюты и придирчиво разглядывала меня. Потом вдруг улыбнулась ни на что не похожей улыбкой. Просто маленький рот, растянувшись на секунду, чуть удлинился и снова стал прежним. После этого лицо Айши освободилось от злого напряжения. Будто эта маленькая женщина долго исподтишка наблюдала за мной, что-то проверяла, проверила и наконец успокоилась.

— Через полчаса будет Куйбышевская стройка, пойдете смотреть?

Мы вышли на палубу.

Сунув руки в карманы кителя, Айша стояла рядом со мной, молчаливая и важная. Она всматривалась в тусклую даль, исколотую острыми, мелкими огнями. Приближаясь, огни белели. Скоро свет их дотянулся до нас с потоком сложных и непонятных звуков.

Когда больше не стало слышно рокотанья, гулов и шорохов, долетавших с берега, и огни строительства превратились в сплошную струистую полосу света, я попросила Айшу зайти ко мне.

— Надо спать, уже поздно. — Но минут через десять, очень громко постучавшись, она вошла и встала у двери. Я жестом пригласила ее сесть. Айша присела на край койки. Одна нога повисла в воздухе, другой она упиралась в пол.

— Сядьте поудобнее.

— Нельзя. Каждую минуту, может, надо будет идти.

— Зачем?

Она пожала плечами:

— Сейчас не моя вахта, но пассажиры не спят еще: слышите — ходют.

Она замолчала в ожидании вопросов. Это было совершенно ясно по тому, как чинно лежали на коленях ее маленькие обветренные руки.

— Сколько вам лет? — спросила я, чтобы начать разговор.

— Откуда я знаю… никто не знает. Люди говорят: кто-то привел нас в детдом — меня и брата. А что они там в документах написали…

Она махнула рукой и насупилась.

— Сколько нам лет, кто нам имя дал — ничего не известно! Я еще ничего не понимала, а у меня уже стали высчитывать за бездетность!.. Уроды! Вы не смейтесь, это в затоне такой бухгалтер. Люди удивляются, говорят — не может быть столько лет, а я откуда знаю, пора или не пора с меня высчитывать?