Кто нашел, берет себе
Шрифт:
Моррис подумывал над тем, чтобы написать Ротстайну письмо и попросить — нет, потребовать — объясниться, но узнал из статьи в журнале «Тайм», что этот сукин сын даже не читает письма поклонников, не говоря уже о том, чтобы отвечать на них.
Как Рикки-Хиппи скажет Питу Зауберсу много лет спустя, большинство молодых мужчин и женщин, которые влюблялись в произведения какого-то автора — Воннегута, Гессе, Бротигана или Толкиена, — со временем находили новых идолов. Обескураженный последней частью трилогии, Моррис мог бы пойти тем же путем. Но прежде чем это произошло, случился спор с сукой, которая делала
В феврале 1973 года, находясь в отпуске, она за один день прочитала все три романа о Джимми Голде. И взяла экземпляры Морриса, его личные экземпляры, с полки в спальне. Когда он пришел, они лежали на кофейном столике в гостиной. И на обложке «Бегун берет разгон» темнел влажный круг от ее бокала с вином. Моррис потерял дар речи, что в его подростковой жизни случалось крайне редко.
Анита — нет.
— Ты так много говорил об этих книгах последний год, что я наконец-то решила посмотреть, чем они тебя зацепили. — Она сделала глоток вина. — А поскольку у меня неделя отпуска, я их прочитала. Думала, уйдет больше одного дня, но это незамысловатое чтиво.
— Ты… — У него перехватило дыхание. — Ты заходила в мою комнату!
— Ты не возражал, когда я заходила, чтобы поменять постель или вернуть твою одежду, выстиранную и выглаженную. Может, ты думал, что все это проделывала Стиральная фея?
— Эти книги мои! Они стояли на моей особой полке! Ты не имела права их брать!
— Я с радостью поставлю их на место. И не волнуйся, я не трогала журналы, которые лежат под твоей кроватью. Я знаю, что мальчикам надо… забавляться.
Он двинулся к кофейному столику на негнущихся, словно ходули, ногах, собрал книги руками, которые превратились в крюки. Задняя сторона обложки романа «Бегун берет разгон» намокла от ее чертова бокала, и он подумал: если уж она решила поставить бокал на книгу, почему не выбрала «Бегун сбрасывает темп»?
— Я признаю, это интересные артефакты, — начала она размеренным лекторским тоном. — Если отстраниться от всего остального, они показывают рост мастерства талантливого писателя. Разумеется, первые два романа крайне наивны, точно так же, как «Том Сойер» наивен в сравнении с «Гекльберри Финном», но последний — пусть это и не «Гек Финн» — показывает зрелость автора.
— Последний роман — дерьмо! — крикнул Моррис.
— Тебе незачем повышать голос, Моррис. Незачем орать. Ты можешь защищать свою точку зрения иными способами. — И она подкрепила слова улыбкой, которую он так ненавидел, сухой и острой. — У нас же дискуссия.
— Мне не нужна гребаная дискуссия!
— Но без нее не обойтись! — воскликнула Анита, улыбаясь. — Раз я провела целый день — я не говорю, потеряла целый день, — пытаясь понять моего эгоистичного неглупого сына с завышенным самомнением, который в настоящее время учится исключительно на тройки.
Она ждала ответной реакции. Он молчал. Везде его поджидали ловушки. Она умела загнать Морриса в угол, если хотела, и сейчас происходило именно это.
— Я заметила, что первые
— Он продался! — Моррис сжал кулаки. Лицо горело и пульсировало, как в тот день в столовой, когда он в полной мере познакомился с кулаками Уомэка. Но тогда Моррису удался один удар, и ему хотелось нанести его и теперь. — Ротстайн позволил ему продаться! Если ты этого не видишь, то ты глупа!
— Нет, — ответила она. Улыбка погасла. Анита наклонилась вперед, поставила бокал на кофейный столик, какое-то время пристально смотрела на сына. — Это суть твоей ошибки. Хороший романист не ведет своих персонажей, он следует за ними. Хороший романист не создает события, он наблюдает за тем, как они происходят, а потом записывает то, что видит. Хороший романист осознает, что он — секретарь, а не Господь.
— Джимми был другим! Гребаный Ротстайн изменил его! Превратил в шута! Превратил в… в такого, как все!
Моррис ненавидел слабость своих аргументов, ненавидел ловкость, с которой мать заманила его в ловушку, заставила защищать позицию, не требовавшую защиты, очевидную для всех, у кого есть хоть толика ума и какие-то чувства.
— Моррис, — мягко заговорила она, — когда-то я хотела стать женской версией Джимми, точно так же, как сейчас тебе хочется быть Джимми. Джимми Голд или кто-то вроде него — остров изгнания, куда отправляется большинство подростков, чтобы переждать, пока детство не перейдет во взрослую жизнь. Тебе лишь надо понять — как это в конце концов понял Ротстайн, хотя ему потребовались три книги, — что большинство из нас становятся такими, как все. Я точно стала. — Она огляделась. — Потому-то мы и живем на Сикомор-стрит.
— Потому что ты по глупости позволила моему отцу ободрать нас как липку!
Она скривилась от этих слов (попал, точно попал! — радостно подумал Моррис), но саркастический изгиб губ тут же вернулся. Так сворачивается в пепельнице горящий листок бумаги.
— Признаю, доля правды в твоих словах есть, хотя ты поступаешь нехорошо, попрекая меня этим. Но ты задавался вопросом, почему он ободрал нас как липку?
Моррис молчал.
— Потому что он отказывался стать взрослым. Твой отец — толстобрюхий Питер Пэн, который нашел какую-то девицу, прожившую на этом свете в два раза меньше его, чтобы она изображала в постели Динь-Динь.
— Поставь мои книги на полку или выброси в мусорный бак. — Моррис не узнавал своего голоса. Ужаснувшись, он понял, что говорит точь-в-точь, как отец. — Мне все равно. Я ухожу отсюда и больше не вернусь.
— Я думаю, вернешься, — возразила мать — и не ошиблась, хотя вернулся он почти через год, и к тому времени она уже не понимала его. Если когда-нибудь понимала. — И, думаю, тебе нужно прочитать третью книгу еще несколько раз.
Ей пришлось повысить голос, потому что он уже бежал по коридору, едва не ослепнув от бушующих эмоций.