Кто не слышал о чечевичной похлёбке? Непридуманная история
Шрифт:
Регина Яковлевна бесшумно положила ложку в опустевшую миску и, не узнавая своего голоса, спросила не дыша:
– Мы можем идти работать?
Ерёмин изобразил улыбку, сказал, будто поздравил:
– Обязательно!
После захода солнца Регина Яковлевна говорила с дочерью у задней, без окон, стены землянки. Прошептав:
– А мой первый муж был лучше этого Ерёмина? – стала рассказывать о красном командире.
Якобина глядела в степную даль, которая медленно мутнела под темнеющим небом. После знойного дня было всё ещё душно,
Мать в своём рассказе дошла до арии Германа, произнесла:
– Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи…
Дочь сказала:
– Вот ты и сама обратилась к мудростям.
Регине Яковлевне резко не понравилась ирония.
– Над чем тут насмешничать? Я тебе о твоём положении говорю! Между ним и библейскими притчами разница, как… – она искала слова.
– Как между чечевичной похлёбкой и рисовой кашей, – сказала за неё девушка.
Мать тихо охнула. Удержалась от возгласа: «Чем твоя голова набита?» Подумала о времени – таком далёком и, как кажется теперь, безмятежном, – когда вместе с дочерью раскрывала книги из сундука, оббитого воловьей кожей. Некоторые из них были переведены на русский язык, в советских учебных заведениях с патетикой произносилось: «Буря и натиск». Так звалось литературное движение в Германии последней трети XVIII века. Произведения писателей «Бури и натиска» звали к борьбе с деспотизмом, подавлявшим свободу и при феодализме, и при капитализме, с которым покончили трудящиеся Страны Советов.
Отвечая своим мыслям, Регина Яковлевна прошептала:
– Если бы Гёте попал сюда, сказал бы он… – она умолкла, и дочь опять договорила за неё:
– Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой.
– Но сегодня, здесь, – это какая-то фальшивая театральщина! – простонала мать. – Это к твоему положению относится так же, как чечевица, первородство…
– Относится, но ты меня не слушаешь.
– Слушаю, слушаю…
– Мама, я – немка! – произнесла Якобина.
Регина Яковлевна испугалась того, что она ещё может сказать, прошептала:
– Успокойся! – поглядела по сторонам.
Вблизи никого не было. Мать и дочь ждали нары и ранний подъём.
День за днём лагерницы поднимались из землянки, шли с вёдрами к цистерне за водой, нарезали солому, лили воду в ямы в перемешанные глину и песок и, приподнимая подолы, ритмично погружали ноги в месиво. Потом усаживались, руками загребали смешанное с соломой тесто для самана. Вставшее солнце становилось всё злее, лучи опаляли травы раскинувшейся степи, нещаднее обжигали шеи, лица женщин, накаляли кирпич-сырец, ранее во множестве выставленный на площадке, подсушивали влажные изделия, которые добавлялись и добавлялись.
Подошедший походкой занятого человека Кунцман окликнул:
– Краут Якобина!
Регина Яковлевна, привставая, отняла руки от формовочного ящика. Кунцман устало – словно повторяя в который раз – сказал ей:
– Вас не вызывают. Только её.
И повернулся к Якобине. Она стояла перед ним: рослая густобровая шатенка с умными глазами в длинных почти чёрных ресницах.
Девушка довольно скоро возвратилась – отвечала на взгляды мрачным вызывающим взглядом. Мать чуть было не рванулась к ней, и бригадирша, которая сама зорко посмотрела на Якобину, напомнила Регине Яковлевне:
– Работа стоит!
Когда после донёсшегося сигнала все пошли к кухне, Якобина на ходу шепнула матери:
– Не было ничего.
Та не знала, обрадоваться или нет, на сердце скребли кошки. Поистине было мукой – работая, ждать позднего вечера, когда можно будет расспрашивать дочь у задней стены землянки. Наконец обе остановились тут в лениво оседающих на степь сумерках, и девушка через силу сказала:
– Опять предлагал свою кашу, я отказалась. Он встал, подошёл, и я встала. Он положил мне руку на бедро – я её отбросила. Думаю: если обхватит, я его изо всех сил толкну.
Якобина замолчала, и мать не выдержала:
– О-ой, дочка!.. и что?
Девушка смотрела под ноги:
– Больше не полез. Только смотрел. Потом сказал: «Если так, то так!»
– Как, как он сказал? – переспросила Регина Яковлевна.
– Если так, то так! – повторила Якобина слова Ерёмина, добавила: – Я спросила – можно идти? И он на дверь махнул рукой. Я ушла.
Обе молчали, стоя в густеющем сумраке. Мать прошептала:
– Он не успокоится, природа такими создала мужчин. Он тут хозяин, – и поглядела по сторонам.
Якобина показала рукой:
– Вон там я утром видела норку мышки. Солнце осветило норку и в ней – мордочку. Мышка умывалась под лучами. Я подумала: она в своём домике проснулась по своей воле – свободная. Её встретило солнце, она умоется и пойдёт за пропитанием… может, через минуту её схватит птица или зверёк – она об этом не думает, она рада жизни, у неё свой уютный домик.
Регина Яковлевна с томительной тяжестью на душе произнесла:
– Ты ухитрилась не повзрослеть.
Девушка, не отвечая, постояла минуту, пошла в землянку.
Дни были как один и тот же день, который полнился солнечным светом и, неимоверно жаркий, муторный, проползал, чтобы начаться снова. Как обычно, лагерницы ходили за водой. Цистерна, поодаль от неё – бочки из-под солёной капусты, телеги, на которых привозят солому. Якобина наполнила ведро водой и, когда отошла шагов на двадцать, позади раздалось:
– А ну-у!
Она обернулась – у цистерны стоял Ерёмин. Наплечные ремни поверх гимнастёрки, на одном боку – кобура, на другом – офицерский кожаный планшет. Рядом стоял ординарец.
– Сюда-а! – зычно крикнул оперуполномоченный.
К нему стали подбегать солдаты, прибежал Кунцман. Ерёмин указал рукой на кран – из него струилась вода, тонкая струйка посверкивала на солнце.
– Она кран не закрутила! – объявил уполномоченный, вытянул руку в сторону Якобины: – Подойди!
Девушка опустила ведро наземь, приблизилась.