Кто откроет эту дверь?
Шрифт:
Посмотрел на часы. Семь вечера. Должен успеть.
Сменил ботинки на валенки сорок четвертого размера. Вытащил рюкзак, закинул на плечо сумку, разогнулся — спина ойкнула, но выдержала. Николай Николаевич вздохнул, сделал пару шагов.
Терпимо, — подумал он. Закрыл машину и двинулся по просёлку. Впереди было пять километров нечищеной полузаброшенной дороги. Под ногой что-то звякнуло. Николай Николаевич присел (нагнуться с рюкзаком было бы сложнее), вытащил из-под снега пустую бутылку из-под пива «Corona».
Значит,
Шаг, второй, ещё один.
5. Он справился всего за три с половиной часа. Правда, когда за поворотом показались первые огни деревни, сил у него практически не оставалось.
— С каждым годом всё… тяжелее. Не… молодею, — пробормотал Николай Николаевич и попробовал ускорить шаг, но аккуратно, чтобы ни в коем случае не упасть в снег под тяжестью вещей.
Пригорок, спуск, и вот вдали — родной дом.
Бабушка, невзирая на совсем почтенный возраст, держалась молодцом. Первым делом расцеловала внука, обняла — крепко-крепко, побежала к печи ставить греться старенький металлический чайник.
Николай Николаевич стоял на пороге, смотрел на её сгорбленную спину и как обычно удивлялся.
Тому, какая она низенькая, а ведь когда-то была такой высокой, выше даже него.
Тому, какая она сильная — год за годом тянет на себе дом в полузабытой деревне. Без лекарств, без ухода. Из продуктов — только то, что вырастет в огороде, выменяют соседи, да раз в неделю привезёт автолавка.
Тому, как он сильно по ней скучал.
Затем они пили чай, Николай Николаевич вручал подарки — льняную скатерть на стол, бабу на самовар («А то всё чайник да чайник. Давай я завтра самовар растоплю?»), толстую подборку кроссвордов. Шерстяной платок.
А затем он посмотрел на часы, рядом с которым висел выцветший, выгоревший постер какого-то латиноамериканского сериала, и поднялся на ноги.
Начало двенадцатого — подсказали старые ходики над платяным шкафом.
Время.
Николай Николаевич расцеловал бабушку, подхватил тяжёлую сумку, чертыхнувшись снял её, открепил от рюкзака снасти.
— Петровичу привёз, — пояснил он бабушке. — Он мне жаловался, что совсем поломалось у него всё.
Взял в одну руку снасти, накинул сумку на плечо и вышел во двор.
Его ждали пятнадцать дворов. На всё про всё — меньше часа.
Николай Николаевич поправил на спине сумку. Ничего, — подумал он, — сейчас с каждым двором сумка будет становиться всё легче, пока и не станет вовсе невесомой и не отправится в клапан рюкзака до следующего года. Но, — он покосился на снасти, — первый делом зайти к Петровичу.
Его ждали, как и всегда. Везде встречали, обнимали, целовали, крестили. Дети облепляли его, клянча сладости. Он раздавал им
— До Нового Года не открывать. Ни-ни!
Затем вручал гостинцы старикам. Те пытались оставаться спокойными, но по сухой пергаментной коже нет-нет да пробегала слеза.
И, разумеется, в каждом доме, ему подносили рюмку мутного самогона.
Николай Николаевич не возражал — когда пить, если не сегодня, к тому же, он знал, сегодня ему не будет никакого вреда от выпивки, что бы ни говорил в далёком городе Петербурге казавшийся сейчас малореальным и каким-то напрочь выдуманным молодой мальчик-участковый, пришедший в их поликлинику в прошлом году.
А народ, получив подарки, начинал подтягиваться к центру посёлка, туда, где, в пяти домах от бабушкиного, стояла красавица-ёлка, уже кем-то наряженная.
Стояли столы с уже открытыми банками солений и маринадов. Мигали цветные лампочки гирлянд. Петрович, обрадованный снастями, уже сидел за столом, задумчиво надувая и сдувая меха баяна и напевая прокуренным голосом под нос:
— Жингл бэлс, жингл бэлс, жингл ове ворлд…
Гармонист остановился, уставился подслеповато на Николая Николаевича:
— Коль, а что такое «ове ворлд»? — спросил он.
Николай Николаевич почесал затылок:
— «Над миром» это по-английски значит.
— Над миром… — задумчиво протянул Петрович, оглядел собиравшихся на площадке стариков и детей, покосившиеся деревянные дома и ударил по кнопкам.
Одновременно на пригорке, в бабушкином доме забили часы.
Раз, два, три… двенадцать.
Наступил Новый Год.
…и, стоя в стороне от всё нарастающего и нарастающего веселья, глядя на детвору, носящуюся по расчищенной площадке возле большой, украшенной гирляндами и игрушками ёлки, он вновь и вновь искал среди детских затылков, знакомый непокорный светлый вихор сына… И с тихой радостью говорил себе, что его здесь нет. В этом году нет. И слава Богу!
Значит, жив. Хоть и не звонит.
Значит — жив. А всё остальное — приложится…
Дети всё водили хоровод вокруг дерева, а он продолжал смотреть.
Круг, ещё круг, ещё один…
Не мелькнёт ли светлый вихор в толпе? Ни раздастся ли знакомый голос?
Круг.
Ещё круг…
И снова раздаётся бой часов, но на этот раз — обратный, перевёрнутый, идущий в иную сторону. И вместе с ним вся деревня, все жители, столы с закусками, гирлянды, взрослые, дети вокруг ёлки взметнулись вверх, чтобы спустя мгновение невесомости полететь вниз.
Они падали, опадали. Опадали как сухие иголки с умершей ёлки.
Опадали, превращаясь в выцветшую мишуру, смятые фантики, старые газеты с никем не разгаданными до конца кроссвордами, в тускло блестящие осколки ёлочных игрушек…