КТО РЕПРЕССИРОВАЛ В 30-х БРАТЬЯ БЕРМАНЫ? СТАЛИН? ИЛИ... Том 9.

Ключник Роман

3 марта 1937 года. Утреннее заседание, глава НКВД Ленинградской области Л.М. Заковский: «Товарищи, вчера мы заслушали доклад т. Ежова о предательстве и измене в аппарате государственной безопасности. Тов Ежов вскрыл причины этого явления, дал анализ тому, что принесло нашей партии очень много горя и нанесло удар по экономике нашей страны. Мы заслушали, я бы сказал, очень невразумительное выступление бывшего нашего наркома внутренних дел т. Ягода, и я думаю, что его выступление пленум ЦК партии удовлетворить никак не может. Во-первых, в выступлении т. Ягоды было много неправильностей, неточностей и, я бы сказал, никакой политики. Неверно, что у Ягоды были связаны руки, и он не мог управлять аппаратом государственной безопасности, (Ягода. Я этого не говорил). Именно это вы говорили (Ягода. Я сказал, что не сконцентрировал в своих руках оперативного руководства). Вы это руководство в своих руках сконцентрировали.

Несмотря

на то, что допустим, по белорусскому национальному центру были связи на Украине, связи на другие области, эти связи были оборваны. Оборваны они были потому, что в связи с этим делом возникли определенные трудности, в каждом деле они могут возникнуть. Центральный аппарат во главе с Ягодой отошел в сторону от этого дела и оставил Заковского объяснятся с комиссией ЦК. Ягода наблюдал, выйдет или не выйдет, комиссия разобралась, нашла все в порядке, Ягода тогда нашелся и сказал: «Ну, знаете, у вас замечательное дело, очень хорошо вышло». А связи по полякам в Ленинграде, а материал о Домбале в 1933 г. как о польском шпионе? Почему эти материалы не реализовались? А когда ликвидировалось, допустим, польское контрреволюционное подполье в Белоруссии, приехал тот же самый Сосновский посмотреть, как ликвидируются диверсионные организации, созданные поляками на целом ряде узловых станций железных дорог для взрыва их в начале войны. Сосновский посмотрел, видит, что здесь ничего не поправишь. В Белоруссии кое-какие удары нанесли. Но связи на Украине и в Ленинграде остались нераскрытыми, таким образом, центральный аппарат этот материал зажал, скрыл. Это была работа Сосновского.

Еще одно обстоятельство. Когда Яковлев и Зайдель по делу академиков дали впервые показания на Зиновьева и Каменева, то была такая растерянность в центральном аппарате, как будто бы в аппарате не было агентурных данных для того, чтобы проверить это дело. Чем это объяснить? (Ягода. Растерялись-то вы, Заковский). Растерялся не я, я об этом скажу. Я материалы не скрывал, теряться не от чего. Когда Карев дал показания на Бухарина и вообще на правых, я сообщаю Ягоде, что Карев дал показания на Бухарина. Ягода отвечает: «Какие там показания, какие там у вас правые» (Ягода Неверно! Я считал все время Каменева и Зиновьева виновными в убийстве). Я не знаю, что вы считали, а говорю как было дело. Вы спрашивали: «Какие там правые?» Я ответил: «Бухарин». Тогда вы сказали: «Вечно у вас такие дела». Я должен сказать, что очень убедительные показания давал Карев о контрреволюционной работе правых. У нас в Ленинграде никакой растерянности вообще не было. Когда впервые Пригожий дал показания на Радека, вы тоже растерялись. Не верили? (Ягода. Я потребовал Пригожина в Москву). Кого вы потребовали в Москву? Вы меня потребовали в Москву и сказали: «Что у вас такие жуткие документы?» Документы действительно жуткие, но документы оказались верные. Кто здесь растерялся — он или вы растерялись?

О вредительстве. Материалы о вредительстве начали поступать уже в начале следствия, а вы говорили, что никакого вредительства, только террор. По-моему, товарищи, дело не в Молчанове. Наша система исключает то, чтобы один человек, в аппарате работая, мог бы у себя концентрировать оперативный материал и скрывать его от партии, от руководства НКВД, от страны. Здесь была целая линия контрреволюционных действий (Голос с места. Это правильно!). Этого не может быть. Сама структура нашего аппарата это исключает. Здесь не один Молчанов виноват, были связи у Молчанова. Это подлежит детальному выяснению. А если допустим, только один Молчанов, если только Молчанов, Сосновский, Венецкий и ряд других шпионов сидели в аппарате государственной безопасности, за это тоже надо ответ держать, ибо за наши преступления наша страна несет большой ущерб в нашем социалистическом строительстве, а наша партия расплачивается жизнью лучших людей».

Реденс: «Вы слыхали, что говорил Радек, что он помимо их центра начал развертывать работу. Я добился постановки вопроса о Дрейцере только в апреле 1936 г., если надо, то у меня имеются документы, я могу доказать, как мы неуклонно ставили вопрос о Дрейцере. Снимает ли это с меня вину, что я не пришел в ЦК? Нет не снимает. Я виноват. Но я здесь на пленуме хочу рассказать, какая была обстановка. Дальше. Мы арестовали эмиссара Троцкого Арина-Лапина, который приехал по специальному заданию Троцкого, был у Троцкого и с Троцким имел разговор. Посылаем 21 марта 1931 г. показания, этот протокол показываем т. Ягоде. Тов. Ягода вызывает меня, вытаскивает этот протокол и говорит: «Что за возмутительный протокол вы прислали?» Я спрашиваю: «В чем?» — «Что вы дурак? Разве Троцкий может с таким человеком разговаривать, что вы думаете, Троцкий по вашему артист что-ли?» А потом было решено, что надо пойти на крайние меры.

Тов. Ягода, я там

не был, а говорил то, что слышал от Арина-Лапина, которому Седов сказал, что в СССР работает очень крупная троцкистская организация, очень крупную работу террористического порядка несет Дрейцер. Он говорил о том, что там же ведет большую работу Сосновский и целый ряд фамилий приводил. Может быть неправильно, но разве это подход руководителя? (Ягода. Это было указание о технике допроса, а не по существу). Протокол Арина-Лапина до сих пор света не видит. Он у вас, а вы должны рассылать куда полагается, а не я.

Дальше, товарищи. Поступает протокол Лурье. Это профессор, который преподает древнюю историю в МГУ. Что этот профессор говорит? Что он, Лурье, приехал в Москву и имел свидание с Троцким и что он привез от Рут Фишер и Маслова директиву Троцкого о том, чтобы он имел свидание с Зиновьевым здесь в Москве и передал бы Зиновьеву директиву Троцкого о том, что надо вступать на путь террора, надо с этим делом спешить. Теперь интересный штрих. Об этом же самом Лурье 5 января 1935 г. дает показания Сафаров, что в Москве живет Лурье, кличка его Эмель, что этот Эмель является ближайшим человеком Троцкого, что этот Эмель привез от Троцкого несомненно очень важную директиву. И вот с января 1935 г. лежит протокол в недрах НКВД, никто по нему никаких мер не принимает. И когда в 1936 г. этот Лурье-Эмель дает показания, тогда, товарищи, я вам скажу такую вещь, вызываются люди к Молчанову, Молчанов ведет себя совершенно потрясающе похабно, он к работникам обращается: «Слушайте, что вы здесь несете? Как вам не стыдно? Ну, разве это может быть?» И он ставит так вопрос: «Я вам приказываю, чтобы ни один протокол, прежде чем вы мне не дадите его на согласование, чтобы ни один протокол не был дан на подпись обвиняемому». (Берия. Кто это говорил?) Молчанов. Теперь дальше, товарищи.

Я иду к т. Ягоде и говорю: «Почему Молчанов так себя ведет? Предположим, протоколы не сходятся с вашим Шемелевским центром, куда входят Тарусов, Шемелев и другие, предположим, что главное в архиве, а не в терроре, но почему Молчанов позволяет себе такие вещи? Потом, откуда это взялось, что протоколы надо давать прежде всего на согласование этому самому Молчанову?» (Берия. Это безобразие). Я говорю: «Да это же не следствие будет. Какое мы имеем право, мы же большевики, какое мы имеем право, чтобы я, отбирая протокол, побежал бы и сказал обвиняемому: «Я это дело согласую, подождите подписывать». А Ягода говорит: «А в этом ничего плохого нет» (Ягода. Я отменил это дело). Я отменил, а не вы отменили (Ягода. Неверно. Зачем врете?). Тов. Ягода, вы знаете немного меня, мне незачем врать. После этого, услышав ваш такой ответ, я пошел к Агранову и сказал: «Тов. Агранов, делаются совершенно возмутительные вещи: мой аппарат НКВД, который работает неплохо и который дает новые нити подхода к троцкистскому центру, его травят и травят бессовестным образом, травят унизительно». Я говорю: «Вступитесь за это дело, иначе я этому Молчанову морду набью». (Смех, шум в зале) Это верно? Тов Агранов? (Агранов. Верно). Зачем же я тогда пошел бы к Агранову? Я был настолько возмущен, что вызвал своих работников и сказал Агранову: «Вы сами разберитесь». А у себя в аппарате я сказал: «Боже вас упаси, какой-нибудь протокол давать на подпись. Что говорит обвиняемый — записывайте, а потом разберемся» (Антипов. Это в каком году было?). В 1936 году. (Иванов. Почему же вы молчали об этом?) Я скажу, почему я молчал. Теперь дальше.

Арестовали мы Антонова, крупного зиновьевца. Он дал показания на Тивеля и целый ряд других людей и кроме того показал, что есть правый центр и действует террористическая группа. Протокол идет опять в центр. Мне Ягода говорит... Да, во-первых, он на своем оперсовещании показал, как безграмотно ведется следствие (Ягода. Допрос). Да, допрос. Он говорит: «Так как Агранов желает скрыть свою зиновьевскую работу, он нас тащит к правым». И по поводу этого самого протокола, касающегося Агранова, мне т. Ягода говорит: «Тов. Реденс, у вас в аппарате что-то неладно. Давайте я вам пришлю бригаду, которая все проверит». (Жуков. Во главе с Молчановым?) Да, Штейн и другие. Я сказал: «Вот что, бригаду я вашу к себе не пущу. А что я могу сделать, чтобы чертей не делить, возьмите Антонова к себе, пусть Антонов вам дает показания. А бригаду вашу я к себе не пущу». Так и сказал».

Из этого фрагмента видно, как, несмотря на каверзные запутки и умышленные буреломы Гершеля Ягоды, партийцы докапывались до правды. И Ягода «горел» всё сильнее и сильнее, ситуация у Ягоды была незавидной, безвыходной.

Особенно после этого пленума настоящим героем-разоблачителем в советском обществе стал Николай Ежов, в честь которого знаменитый казахский поэт Джамбул Джабаев сочинил хвалебную оду:

Великого Сталина пламенный зов услышал всем сердцем, всей кровью Ежов.