Кто сеет ветер
Шрифт:
— Что ж… иногда хорошая глупость похожа на молнию, которая разряжает атмосферу! — пробормотал Ярцев, настороженно следя за майором.
Стремясь уловить намерение противника и разгадать до конца опасную сложность игры, он взял свой бокал и, притворяясь немного подвыпившим, весело произнес:
— Ваш сосед, барон, уже пьян. Выпьем и мы с вами: за мечты, за музыку жизни, за творчество, за любовь, за свист пуль даже!.. За женщин можно не пить. Все равно каждый из упомянутых тостов в конце концов в самой сущности — тост за женщин… Хороший народ! Только вот не понимают
Барон Окура, не слушая тоста, медленно повернулся к Эрне, смотря на нее в упор.
— Это правда?… Вино не отравлено? — спросил он резко.
По его мрачному взгляду и тону Эрна почувствовала, что он принял шутку майора всерьез. Она оскорбленно и гневно выпрямилась.
— Дайте я выпью сама! — проговорила она с гримасой обиды и отвращения, больно уколотая его подозрением.
Она взяла в руки оба бокала и один из них протянула Ацуме.
— Выпьем, дедушка. Мы с тобой не боимся смерти. Тебя сегодня тоже обидели.
Старик, не двигаясь с места, смотрел на нее сурово и чуть растроганно.
— Не пьешь? — усмехнулась она. — Может быть, тоже боишься отравы?
Он опустил глаза вниз.
— Боюсь, госпожа. За тебя боюсь! — ответил он тихо. — Отрава — в твоем бокале!
— В моем?…
Пальцы ее невольно разжались. Стекло со звоном ударилось о паркет, забрызгав чулки и туфли вином и осколками.
— Однако глупость серьезнее, чем я думал, — пробормотал Ярцев.
— Собака!.. Говори все! — крикнул Окура, вскакивая из-за стола и замахиваясь на официанта.
Ацума спокойно показал на майора.
— Господин знает лучше… Он…
— Этот лакей их сообщник! — прорычал Каваками, выхватывая револьвер.
— Не смейте стрелять — вскрикнула в страхе и жалости Эрна, бросаясь между майором и стариком.
Каваками выстрелил. Эрна жалобно охнула, танцующим скользящим движением отбежала назад и, сгорбившись, с внезапно побелевшим лицом тяжело села в кресло. Пуля прошла навылет, но боли и крови не было, только чуть жгло ниже сердца и сильно тошнило. Ацума продолжал стоять неподвижно, хотя та же пуля оцарапала ему ногу. Ярцев быстрым и сильным ударом выбил у Каваками револьвер, схватив его злобно за руки.
— Он сумасшедший!.. Держите его, барон! — прокричал он Окуре, искренне вообразив, что кривоногий, большеголовый японец действительно обезумел, ибо тот с пеной у рта и багровым лицом рвался к Ацуме.
На выстрел и крики со всех сторон зала сбежались агенты тайной полиции, официанты и публика. Оркестр сразу смолк. Каваками, вырываясь от Ярцева, пронзительно кричал:
— Вяжите их!.. Арестуйте!.. Это шпионы русских! Они хотели убить барона Окуру!
Несколько шпиков бросились озлобленной сворой на Ярцева. Барон стоял около пальм, не вмешиваясь в свалку. Лицо его каменело в жестокой и мрачной сосредоточенности.
— Меня… убить?… — прошептал он сквозь зубы, взглядывая исподлобья на Эрну. — О нет!.. Я убью прежде!
Эрна безучастно скользнула по нему мерклым взглядом, потом вдруг с усилием привстала, протянула навстречу Ярцеву обе руки
На золотистом шелке платья, у левого бока, горело несколько капель крови.
— Костя!.. Меня застрелили! — прошептала она, с трудом переводя дыхание.
Ярцев, раскидывая шпиков, бросился к ней.
— Доктора сюда!.. Неужели нет доктора? — прокричал он, захлебываясь.
Шпики в растерянности остановились. Из толпы не спеша вышел пожилой очкастый японец, поверхностно осмотрел рану, поморщился.
— Льду!.. Льду дайте! Тошнит, — прошептала стонуще Эрна.
Молодой бледный юноша бросился к деревянному ведерку для охлаждения вин, но очкастый лениво остановил его:
— Нельзя льду. Верная смерть!.. У нее внутреннее кровоизлияние.
К раненой подошли санитары с носилками. Ярцев хотел помочь ее уложить, но в это время две грубые полицейские руки рванули его назад, и он очутился в двойном кольце конвоиров рядом с Ацумой.
От пальмы чей-то высокий голос жестко и властно крикнул:
— Этих — в тюрьму!.. А ее — в больницу… тюремную!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Наль сидел в тюрьме второй месяц. Его арестовали в ту самую ночь, когда к нему в комнату так неожиданно и доверчиво пришла Сумиэ.
После обыска и проверки документов полицейский инспектор, сияя от удовольствия, позвонил по телефону Имаде. Тот приехал за дочерью вместе с рослой служанкой, готовый везти беглянку домой насильно. Но сопротивляться было бесцельно. Закон и полиция были на его стороне.
Когда ее увели, полицейский инспектор ободряюще сказал Налю:
— Пустяки, господин Сенузи. Положительно ничего серьезного. Проедем в участок, составим там протокол и отпустим. Самое большое — заплатите по суду штраф за нарушение общественной морали и попадете в газеты. Наша пресса такие скандальчики любит.
Инспектор игриво рассмеялся, подозвал полицейских и предложил юноше следовать за ними к автомобилю.
— Ничего серьезного, — повторил он. — Н-но, на всякий случай, я бы советовал вам захватить с собой одеяло и подушку. Иностранцам наши полицейские участки не очень нравятся: мало мебели!
Он продолжал шутить всю дорогу, угощал папиросами и даже рассказывал анекдоты, радуясь, что иностранец хорошо понимает японский язык. Наль сидел молча, мало обеспокоенный за себя, но полный острой тревоги за Сумиэ.
В полицейском участке усталый сонный чиновник, сидевший у входа, записал в толстую тетрадь его имя, фамилию, подданство, за что арестован, где проживает в Токио, чем занимается; и, кроме того, задал несколько быстрых лукавых вопросов по поводу политических взглядов и адресов ближайших знакомых, требуя отвечать без раздумья и коротко. Инспектор вначале куда-то исчез, но вскоре появился опять, в сопровождении сухонького косоглазого старичка, который проворно обшарил одежду Наля, вывернул все карманы и передал находившиеся там вещи и деньги сидевшему за столом чиновнику.