Кто следующий? Девятая директива
Шрифт:
— Фиц, вчера вы говорили с президентом, и…
— Скорее, президент говорил со мной.
— …и вы сказали ему, что не можете поддержать его. Но вы согласились сохранить все в тайне до тех пор, пока он не раскроет ее, Почему?
— Полагаю, из-за своих своеобразных представлений о личной преданности. Он вел личный разговор. А мы были друзьями почти тридцать лет.
— Тогда могу ли я, с учетом этой дружбы, рассчитывать хотя бы на то, что вы согласитесь не выступать активно против замыслов президента?
— Под «активно» вы подразумеваете
— Нет. Я имею в виду также частным образом. Пока комитет будет готовиться доложить законопроект, можете ли вы обещать, что не будете применять тихий нажим, который вам так хорошо удается?
Фицрой Грант добродушно рассмеялся.
— Забавно. Я всегда считал, что подобные методы отличают Говарда Брюстера. Как вы думаете, то, чем вы сейчас занимаетесь, не является легким выворачиванием рук?
— Я хотел бы получить ответ.
— Отлично. Я дам вам его. Но для этого требуется небольшая преамбула. Мне трудно обойтись без нее.
Саттертвайт обдумывал ситуацию глядя на часы, обдумывал с надеждой на лучшее. И ждал. Он представил себе массивные кресла в здании исполнительного комитета, которые через час должны были заполниться двумя десятками лидеров конгресса, среди которых у президента пока оставался шанс увидеть Фицроя Гранта.
— Если вы сегодня оглядитесь вокруг себя, — начал Грант, — вы не увидите ничего, кроме обломков, оставленных этими невероятными зверствами и преступлениями. Мне кажется, это неизбежный результат нашей человеческой несостоятельности. Совершенно очевидно, что освободительные принципы потерпели провал. Мы слишком долго позволяли этим головорезам из так называемых неолевых насаждать насилие и террор. Мы стояли рядом и слушали, как они открыто хвастались, с какой жестокостью они расправятся с нами. Наши искушенные законодатели предпочитали называть это предательство «расхождением во взглядах» — в то время, как эти бандиты нападали на полицейских, задумывали диверсии и закладывали основы восстания прямо у нас под носом. Теперь мне кажется…
— Фиц, вы возлагаете на все государство вину за убийства. Но нет никаких доказательств, что в этих злодеяниях принял участие кто-то еще, кроме горстки уголовников. Их руководители даже не являются американцами.
— Я слушал подобные объяснения до тех пор, пока не стал пропускать мимо ушей.
— Вы не верите этому?
— Это совершенно не относится к делу. Суть в том, что государство является слишком снисходительным, слишком слабым и беззащитным для дальнейших ударов, когда оно допускает, чтобы происходили вещи, подобные тем, которые мы наблюдаем последнюю пару недель.
— Однако альтернатива этому представляет собой разновидность фашизма. Это то, чего хочет Холландер, — и того же хотят радикалы.
— «Фашизм» — странное понятие, Билл. Раньше оно обозначало нечто специфическое. А теперь перестало. Это просто эпитет, который мы используем для определения меры ненависти своих врагов. Если в этой стране и существует реальная угроза
— В последние свои годы Муссолини тоже был слегка ненормален. Это не помешало ему душить свою страну.
— Пока они не убили его.
— То есть вы полагаете, что нам следует убить Холландера?
— Нет. Хотя я считаю, большинство из нас думало об этом. Я уверен, что Говарду Брюстеру приходила в голову такая мысль.
— Об этом шла речь.
— Почему ты считаешь, что он отказался от нее, Билл?
— Почему вы отказались?
— Потому что я не убийца. И, кроме того, я не прорываюсь на второй срок в Белый дом.
— Это клевета, сенатор.
— Может быть, и так. Но, вероятно, есть и доля правды. — Грант поднял вверх подбородок. Его голова четко вырисовывалась на фоне окна; Саттертвайту было плохо видно его лицо, но глаза слабо поблескивали.
— Билл, те слова, которые я только что произнес по поводу бессилия страны — и вседозволенности, открывающей дорогу таким вещам, они произвели на тебя впечатление?
— Конечно. Я слышал подобные доводы от многих людей, и, кажется, половина из них принадлежит мне.
— Говард Брюстер когда-нибудь говорил нечто подобное?
— Иногда.
— Я имею в виду последнее время? В течение последних двух или трех дней.
— Нет.
— У меня есть для тебя новость, сынок. Это были почти точные слова, которые он использовал, говоря со мной в кабинете.
— Они не лишены смысла, — защищаясь, ответил Саттертвайт.
— Смысла, как его понимает Говард Брюстер, ты хочешь сказать. Он, естественно, пустился в разглагольствования в консервативном духе со мной, потому что хочет получить мою поддержку. Ты это имеешь в виду?
— Мне кажется, он имел право немного преувеличить, чтобы угодить вам, — осторожно произнес Саттертвайт. — И кроме того, он не хотел, чтобы вы считали, что он собирается быть слишком мягким с радикалами.
— Потому что это толкнет меня прямо в лагерь Уэнди, не так ли?
— Что-то в этом роде. Черт побери, мы взрослые люди. Неужели в первый раз вас пытаются убедить подобным способом?
— Едва ли. Но когда над этим задумаешься, появляется странная мысль.
— В самом деле?
— Подумай, Билл. Если он собирается проводить такой же жесткий курс, к которому призывает Холландер, зачем тогда вообще обходить Холландера? — Резкий рывок подбородком. — Не потому ли, что Говард Брюстер желает лично расплатиться с радикалами, раздавив их? Не говоря уже о заманчивой перспективе остаться в должности еще на четыре года.
— Вы только что Сказали, что он долгое время был вашим другом. Все это звучит не очень дружелюбно по отношению к нему.