Кто-то рядом

Когут Валентина

– Говори, – резко сказала она.

В ответ было молчание.

– Говори, – повторила она.

Опять тишина.

– У тебя пять секунд, чтобы выдать мне все, что ты от меня прячешь, – яростно зашипела она.

И снова тишина. Никто ни с кем между собой не разговаривал. Ни Сознание, ни Эмоция, ни Логика, ни Разум. Была полная тишина. А потом она услышала знакомый голос:

– Ты хочешь вспомнить? – спросила Память. – Тогда вот она. Твоя жизнь.

Темнота в уголках ее памяти начала рассеиваться и она увидела. Наконец увидела.

Она

увидела себя. Девочку шести лет. Она сидела, привязанная к стулу широкими ремнями, связанная по рукам и ногам. А вокруг ходили врачи. Как оказалось ей удаляли гланды и какие-то полипы. Никого не усыпляли, не очень-то и обезболивали. Вырывали практически по живому. Кровь прямо ручьями вытекала изо рта. Она кричала, как ненормальная. Докричалась до того, что сорвала свой детский голосок.

Она поежилась от увиденной картины. Брр. Так, ладно. Мне удалили гланды. И что в этом такого примечательного, подумала она. Это обычная стандартная, часто встречающаяся ситуация у маленьких детей, как теперь уже она помнила. Это не то воспоминание, которое хотелось бы похоронить. Что в нем такого?

– Один, – шепнула Память.

– Что один? – не поняла она.

Неожиданно она свернула в следующий лабиринт своих воспоминаний, в котором на этот раз была мама и одиннадцатилетняя она. И врач.

– Опять врач? – удивилась она.

Она стояла за дверью, а мама внимательно слушала то, что говорил врач. Она услышала что-то про искривление позвоночника. Или сколиоз, как оказалось, по-научному.

О, да, она часто от учителей в школе слышала эти слова: «Дети, сядьте ровно, а то будет искривление позвоночника и вырастет горб». И все дружно расправляли спинки и вытягивались в струнку.

Мама о чем-то думала, сидя перед врачом, а потом позвала ее к себе. И начала что-то пространно рассказывать, что такое искривление позвоночника.

– Мамочка, я знаю, что это такое. Но я никогда не буду горбатой, потому что я всегда сижу ровненько, – сказала одиннадцатилетняя она.

Память показала, как мама запнулась после этих слов. А потом спокойным ровным голосом произнесла.

– Малыш, ты уже горбатая. А у этого доктора мы сейчас сидим, чтобы выяснить, как нам это можно исправить.

Взрослая и настоящая она резко дернулась, как от ожога. Она горбатая?! Она?! Тошнота подкатила к горлу. Но как такое возможно? Сейчас-то ведь она ровнее палки.

– В Анталаре ты все исправила, – сказала Память.

Она находилась в шоке и замешательстве. И в растерянности.

– Ладно. Хорошо. Я горбатая. Я горбатая, – повторяла она, примеряя заново свою прошлую жизнь. – Но я ведь все исправила. Сейчас ведь все хорошо.

– Да, – ответила Память.

– А чего я тогда шарахаюсь собственных воспоминаний? Надо мной издевались в школе?

Память взяла ее руку и повела дальше. Опять тот же врач и тот же кабинет. И грустная мама ей говорит:

– Чтобы исправить, то, что есть и не дать процессу развиваться дальше, нужно сделать операцию. На спинке.

– И я буду красивой? – спросила маленькая

она.

– Да, – горько улыбнулась мама.

А дальше был другой город, другая больница и другой врач. Ее опять привязывали ремнями, но на этот раз ей дали наркоз. На этот раз она не видела как ей в спину, вдоль позвоночника внедряют металлический стержень диаметром со взрослый мизинец с крючками вверху и внизу, которые крепились за позвоночник и держали его от дальнейшего искривления.

– Два, – сказала Память.

Взрослая она часто задышала.

– Что дальше? – спросила она, чувствуя, как вспотели ладони.

– Дальше ты подросла и повзрослела, – сказала Память.

– И?

– И металлический стержень пришлось менять. Старый не подходил по размеру, – ответило воспоминание.

– Три, – прошептала Память.

Ее забила мелкая дрожь.

– Как я жила? – спросила она.

– Тебе запретили активные виды деятельности. Тебе нельзя было бегать, прыгать, танцевать, играть. От резкого движения крючки в спине могли слететь и повредить что-нибудь.

– В одиннадцать лет ребенку запретили играть?! – холодный ужас начал постепенно просачиваться сквозь барьеры хладнокровия.

– Да.

– Что еще мне нельзя было делать?

Память с минуту помолчала. А потом сказала:

– Тебе нельзя было сидеть.

Пальцы на ее всегда неподвижных руках дрогнули. Пульс участился.

– Как я училась? – задала она закономерный вопрос.

– Врачи предписали тебе обучение на дому. Но тогда бы ты была не как все. Ты бы выделялась. И все бы знали, что ты отличаешься. И ты продолжала ходить в школу. Как все нормальные дети.

Так вот откуда эта ее неуемная тяга к нормальности! С самого детства жизнь выбросила ее за пределы нормы и уже с детства она всеми способами пыталась вернуться обратно.

– Но как же я сидела?

– Ты не сидела. Ты стояла на коленях, – Память на мгновение умолкла, а потом продолжила. – Из урока в урок, день за днем, месяц за месяцем.

Она почувствовала, как начинают дрожать коленки. Она поняла, откуда у нее ненависть к стоянию на коленях перед кем-либо. Потому что однажды жизнь склонила ее и она добровольно приняла правила игры, так как это был единственный верный путь к нормальной жизни. И уже тогда она сказала себе, что второго раза не будет.

– Как долго нельзя было сидеть? – спросила она.

– Три месяца. По три месяца после каждой операции.

Она с шумом втянула воздух, чтобы прогнать дурноту.

– Что было дальше?

– Дальше ты опять подросла, и стержень пришлось снова менять.

– Четыре, – прошептала она.

Четвертая операция на ее позвоночнике. Она ее помнила. Ей было четырнадцать лет. И ей делали уже четвертую операцию. Именно после нее она стала тренировать свое сознание на то, чтобы оно всегда сохраняло ясность происходящего. После неосторожных слов анестезиолога. Именно благодаря ему она до сих пор в своем уме и здравом рассудке, который не удалось победить даже Анталам.