Кто-то, с кем можно бежать

Гроссман Давид

Тамар отошла и села на свою кровать.

– Не завидую тебе, - сказала Шели и села, раскинув ноги, - ты ещё в той стадии, когда больно. Когда скучают. Когда вдруг какой-то запах в воздухе заставляет вспомнить яичницу-глазунью, которую готовила мама, с тонко порезанным салатом сбоку, верно?

Тамар склонила голову. Для неё это был не салат. Когда в последний раз её мама стояла на кухне? Когда в последний раз она произносила фразу, которую Тамар не могла заранее предугадать, и которая не звучала до этого в какой-нибудь телевизионной семейной драме? Когда она вообще была там, была по-настоящему, без её оболочки жалости к себе, не сетуя каждым выражением и жестом на свою судьбу, которая

привела её в эту семью, когда прямо настаивала на своём мнении перед Тамар, перед отцом Тамар, и когда, чёрт возьми, действительно была мамой для "всех этих Тамарок", как она называла их с милым искусственным вздохом, да, да, всех этих Тамарок, стремящихся друг к другу и вечно ссорящихся? Но вдруг, без всякой подготовки, её пробрала неожиданная тоска по папе и на одну минуту, совершенно против её воли - у неё ещё есть к нему длинный счёт – она снова оказалась на их ночных прогулках, только она и он, быстро шагая в молчании, час, полтора, много времени требовалось ему, чтобы, наконец, решиться немного счистить ради неё свою ребяческую кожуру гордости, свою непрямоту, и прекратить, наконец, дразнить её и прерывать каждое её предложение саркастическими замечаниями, и лишь тогда она на мгновение ока встречалась с человеком, которого он хоронил в себе глубоко-глубоко, жестоко и методично; и вдруг вспомнила, как однажды, год назад, не больше, он рукой остановил её прежде, чем войти в дом, и поспешно сказал: "Говорить с тобой, всё равно, что говорить с мужчиной", и она знала, что в его устах это самый большой комплимент, и удержалась от вопроса, почему, собственно, у него нет ни одного друга, мужчины, чтобы изливать ему душу.

– Я это уже, слава Богу, прошла, - сказала Шели очень издалека, - я их вычеркнула совершенно. Обоих. По мне так пускай хоть умрут. Я теперь сама себе мама и папа. А что, я целое родительское собрание! – Снова откинула голову назад и запустила в воздух колокольчики своего смеха, но они прозвучали слишком громко. Она нервно порылась в одном из своих рюкзаков и вынула новую пачку Мальборо.

– Тебе сигарета не мешает?

– Нет. А тебе собака не мешает?

– Почему мешает? Динка её зовут? Пусть будет Динка. Это не как кот Алисы в стране чудес?

Тамар улыбнулась:

– Ты второй человек в мире, который догадался. – Первым был, конечно, Идан.

– Не смотри на меня так, - сказала Шели, - я, если бы сдавала в этом году на аттестат, наверняка бы расширила литературу. – Она вытянула губы в сторону собаки: - Иди сюда Динка, - Динка встала и подошла к ней, как будто годами знала её, - иди к маме, и к маминой маме, и к маминому папе...- она закурила, выдохнула дым в сторону углом рта. – Какие у неё глаза... – прошептала она, - она всё понимает. – И вдруг зарылась лицом в собачью шерсть, и долгие минуты в комнате не было никакого движения, только плечи Шели слегка дрожали. Динка стояла. Красивая и благородная, она смотрела вперёд. Тамар перевела взгляд на окно. Косые потоки света проникали сквозь порванные сетки. Тысячи пылинок непрерывно поднимались в них. Шели развернулась на кровати, уселась спиной к комнате.

– Это заразно, - сказала, наконец, надтреснутым голосом, - когда приходит кто-то новый, ещё пахнущий домом, это вдруг нападает и на тебя, нарушает всю твою систему.

Тамар сидела на своей кровати и теребила большие пальцы ног. Потом резким движением вытянулась на ней во весь рост, ощущая ямы и ухабы матраца, и уколы грубого одеяла.

– Поздравляю, - сказала Шели, - это самый трудный здесь шаг. Как войти в море, когда вода доходит тебе, сама знаешь, докуда.

– Скажи, - спросила Тамар, - почему в комнатах почти никого нет?

– Потому что все на представлениях.

– Где?

– По всей стране. Вечером,

поздно, они начнут возвращаться. Некоторых не бывает по два дня, но потом возвращаются сюда. А в пятницу вечером все всегда здесь. – Она выпустила колечко дыма и, улыбнувшись, бросила сквозь него: - Как каждая большая и дружная семья.

– Ага, - Тамар переварила новую информацию. – А как ребята здесь?

– Разные. Есть стоящие, действительно, что надо, особенно музыканты, а есть так себе. Большинство просто психи. Не говорят с тобой и не замечают, что ты есть. Большую часть времени под кайфом, а когда нет, - она повела рукой с сигаретой, - лучше держаться от них подальше. Дай им – съедят тебя живьём.

– Под кайфом? Но Песах сказал мне...

– Что наркотики здесь запрещены. Как же! – она издала продолжительный грубый звук. – Он бережёт свою задницу.

– Правда?

– "Правда"? Какая же ты детка, в самом деле. – Шели минуту смотрела на неё изучающим взглядом. – Тебе не стоит здесь находиться, ты знаешь? Здесь тебе не... – она искала слово, и Тамар рассерженно продолжила про себя: "не как в твоих книгах". Но Шели не хотела её обидеть, сверкнула улыбкой и быстро обошла опасное место, - а кто тогда продаёт ребятам продукт по постоянной цене, кто? И кто заботится, чтобы здесь всегда были банги и марочки? Не он? Не его бульдоги?

– Кто это – его бульдоги? – спросила Тамар, обессилев.

– Те, кто нас возит, кто сторожит нас на представлениях. Ты ещё познакомишься с ними слишком близко. А он ничего не знает, сечёшь? Он чист. Его голова занята искусством, и оградить нас от улицы, и дать бедным сироткам горячую еду каждый день, Януш Корчак, блин. Но нет дня, чтобы они не пытались мне продать, и тебе попытаются. – Шели немного повернула шею и посмотрела на Тамар. – Хорошо, может не сразу, сперва проверят, кто ты и что. Скажи – ты принимаешь?

– Нет. – Один раз во время той поездки в Арад она курила и всё. И когда ей иногда предлагали, не соглашалась, ей даже трудно было объяснить почему. Что-то связанное с отношениями между внутренними чувствами и посторонними веществами.

– Твоё счастье. Я тоже нет. У меня есть характер. Я не прикасаюсь. Раз в неделю травка, только, чтобы проветрить душу. И иногда, когда совсем хреново, немного кристаллов, и всё. Но героин? Миллион долларов предложат мне – не дотронусь. Двухметровой палкой не дотронусь. Фиг вам! И так вся жизнь в дерьме, так пусть я хотя бы буду в полном сознании, чтобы видеть каждую ступень по пути вниз.

Тамар хотела спросить про Шая. Видела ли его Шели здесь, знает ли она, в каком он сейчас состоянии. Жив ли он вообще. Большим усилием заставила себя молчать; потому что, несмотря на то, что Шели была симпатична, Тамар мучила мысль, что, может быть, Песах послал её выведать, кто она. Это было нелогично, это было мерзко подозревать Шели, но за последние месяцы она выдрессировала себя подозревать почти каждого, чтобы ни разу не ошибиться; и что было хуже всего, Тамар знала, что Шели хорошо чувствует ту тонкую плёнку, которую она сейчас натягивает на себя.

– Но я чего-то не понимаю, - сказала она после долгого молчания, - зачем он организовал всё это, Песах. Что он с этого имеет?

– Искусство, - засмеялась Шели и выдохнула столб презрения в потолок, - устроил себе частное агентство со своими артистами. Он организует, он назначает выступления, он развозит, держит в руке всю страну, мобильники, биг босс. Биг импрессарио де ля шматес. Он действительно это любит. И не забывай, что он целый день стрижёт купоны.

– Что это значит?

– Деньги. – Шели пощупала воображаемые купюры и пустила воображаемую слюну. – Мани... Динарос... Гелт. – У неё был талант смешить каждым своим движением, и Тамар, несмотря на скорбное настроение, смеялась без перерыва.