Кто-то в моей могиле

Миллар Маргарет

— Дэйзи, ты ведь сможешь достать денег? Я дал Пинате честное слово.

— Смогу.

— А когда? Дело в том, что я сильно тороплюсь. Я должен вернуться обратно в Лос-Анджелес. Меня там кое-кто ждет, а, как ты сама понимаешь, покинуть офис Пинаты до того, как будут уплачены деньги, я не могу.

— Я приеду прямо сейчас.

Дэйзи очень хорошо могла себе представить, как он ждет ее в кабинете этого Пинаты, пленник, а вовсе не свободный человек. Он лишь менял время от времени свои тюрьмы и тюремщиков, как

менял города и людей, не осознавая, что всегда будет находиться в зависимости от них.

— Где его контора?

Она услышала его вопрос: «Где все-таки мы находимся?», а затем голос самого Пинаты, неожиданно молодой и приятный, удивительно свежий для старика, растратившего свою жизнь на визиты в тюрьмы. Он внятно объяснил, как к ним проехать.

Отец повторил все это в трубку, и Дэйзи сказала:

— Я знаю это место. Приеду минут через тридцать.

— Ах, Дэйзи, детка, какая ты хорошая девочка, как ты любишь своего папочку.

— Да, да, — пробормотала она устало.

Филдинг положил трубку и повернулся к Пинате, который сидел за столом и писал письмо сыну Джонни. Мальчику исполнилось десять лет, он жил с матерью в Новом Орлеане, и Пината виделся с ним лишь один месяц в году, но регулярно, каждую неделю, посылал ему письма.

Не поднимая головы, Пината спросил:

— Ну что? Она приедет?

— Конечно, приедет. Немедленно. Я же говорил, что так и будет. Верно?

— Я не всегда верю тому, что говорят люди вроде вас.

— Я мог бы обидеться на ваши слова, но не стану. У меня прекрасное настроение.

— Еще бы. После того как вы прикончили бутылку моего виски.

— Я ведь называл вас джентльменом? Разве вы не слышали, как я говорил Дэйзи, что вы джентльмен?

— Ну и что?

— А то, что ни один джентльмен не пожалеет глотка виски для такого же джентльмена, если тот оказался в беде. Это одна из норм цивилизованного общества.

— Неужели?

Пината закончил письмо: «Джонни, будь хорошим мальчиком, не забывай мне писать. Вкладываю пять долларов, чтобы ты купил маме и младшей сестренке подарки к Валентинову дню. С любовью, твой папа».

Он положил письмо в конверт и заклеил. У него всегда появлялось ощущение боли и одиночества, когда он писал сыну. Джонни был единственным родным человеком, которого он знал. В эти моменты Пинату захлестывала ненависть к окружающему миру. По крайней мере к тому, что было рядом. В данный момент гнев его сосредоточился на Филдинге. Он наклеил марку и сказал:

— Фостер ты обычный тунеядец.

— Я Филдинг, если вы не возражаете.

— Фостер, Филдинг, Смит, все равно тунеядец.

— Мне очень не везло.

— Я думаю, что за каждый грамм своего невезения ты исхитрился свалить по килограмму на других. На миссис Харкер, к примеру.

— Это неправда. Я не доставлял ей никаких

неприятностей. Что вы! Я никогда не просил у нее денег, лишь в самом безвыходном положении. К тому же она вполне может себе позволить помогать мне. Она очень удачно вышла замуж — уж миссис Филдинг об этом позаботилась. Что же страшного, если и мне время от времени перепадает от нее кусочек? Когда вам самому придется непосредственно столкнуться…

— Ну хватит, — сказал Пината. — Не надо подробностей… Ты меня утомил.

Губы Филдинга надулись, словно последние слова ужалили его. Он не слишком возражал против того, чтобы его называли «тунеядцем», поскольку в этом была своя правда, но чтобы он мог утомить…

— Если бы я знал, что вы обо мне так думаете, — начал он с достоинством, — я бы не притронулся к вашему виски.

— Ну как же!

— Между прочим, сорт был неважный. В нормальных условиях я бы никогда не опустился до того, чтобы пить такое, но в ситуации стресса…

Пината откинул голову и захохотал. Филдинг, вовсе не желавший выглядеть забавным, смотрел на него с обидой. Но смех был настолько заразителен, что вскоре он присоединился к своему обидчику. Так они и смеялись посреди обшарпанного, с дождевыми подтеками на потолке и стенах кабинетика, немолодой мужчина в порванной рубашке, с засохшей коркой крови на лице и молодой человек с коротко остриженными волосами, в аккуратном темном костюме. Он выглядел так, словно специализировался на ценных бумагах в солидном банке, а не зарабатывал на освобождении под залог.

Наконец Филдинг сказал, утирая выступившие слезы:

— Ах, до чего же я люблю от души смеяться. Сразу проходят все заскоки, и мозги прочищаются. Хорош же я был, если полез в бутылку из-за пары пустяковых слов. А вы, вы с чего так неожиданно разгневались?

Пината бросил быстрый взгляд на письмо, лежавшее на столе.

— Да так. Ни из-за чего.

— Вы тоже подвержены резким переменам в настроении?

— Подвержен.

— Вы латиноамериканец или мексиканец?

— Не знаю. Мои родители исчезли, не дождавшись того дня, когда я смог бы задать им этот вопрос. Так что, может, я китаец.

— Это довольно забавно, не знать, кто ты.

— Я знаю, кто я, — произнес Пината достаточно отчетливо. — Я просто не знаю, кто были они.

— Да, да. Я вас понял. Очень мудро. Возьмите, к примеру, меня. Все наоборот. Я все знаю о дедушках и прадедушках, дядях и тетях, братьях и сестрах, обо всей нашей чертовой кодле. И мне кажется, что я несколько потерялся в этой кутерьме. Бывшая жена непрестанно долбила меня, обвиняя в отсутствии собственного я, будто оно похоже на шляпу или пару перчаток, которые я по небрежности потерял или засунул куда-нибудь в другое место. — Филдинг замолчал, затем, прищурившись, спросил: — А что случилось с ее мужем?