Кто виноват
Шрифт:
– В каком это районе? – уточнил Леоне.
Не зная, как выпутаться, чтобы не выглядеть идиотом, я решил выложить все как есть.
– Значит, на окраине? – уточнила Кьяра.
Слово “окраина” она произнесла как-то странно – то ли растерянно, то ли уныло. Хотя для нее это могло быть экзотикой, как если бы я заявил, что живу под мостом, – точнее, как если бы признался: чтобы успеть на этот
– Ав какой школе ты учишься? – спросил Леоне.
Я ответил.
– Неблизко, – заметил он, потом продолжил допрос: – Во сколько же ты встаешь?
– Мы обожаем окраины, – перебила его Кьяра. – Правда, Лео? Мы всегда говорим, что, когда вырастем и создадим свои семьи, переберемся на окраину.
Меня удивляло то, как Кьяра обращалась к Леоне, как она привлекала его внимание, создавая видимость того, что их что-то объединяет. Поскольку у меня не было опыта родственных отношений, я не знал, что и думать. Очевидно, она была в него влюблена (как ее за это порицать?). Жеманность объяснялась не желанием посмеяться надо мной, как я решил поначалу, а попыткой произвести впечатление на взрослого кузена, создав с ним коалицию против первого попавшегося чужака. Я гадал, насколько это законно – любовь среди близких родственников. Вероятно, да. В конце концов, тетя Нора тоже вышла за двоюродного брата. Лишь несколько минут назад дядя Джанни порицал злополучный обычай Сачердоти заключать кровосмесительные браки. Значит, это, по крайней мере, не считалось незаконным, не в этой замкнутой общине. Во второй раз в памяти всплыли слова отца о том, что евреи не любят смешиваться с другими. Возможно, как в королевских семействах, у евреев тоже принято блюсти чистоту крови.
Словом, всякую гадость, которую мне говорила Кьяра, всякий взрыв смеха, который я у нее вызывал, следовало рассматривать как побочный эффект нелепого и, насколько можно судить, безуспешного заигрывания с кузеном. Дело было в этом: чем больше она старалась меня высмеять, тем потешнее выглядела сама. Впрочем, поведение Леоне разочаровывало не меньше. Видимо, он был до такой степени избалован любовью, настолько устал от внимания окружающих, что чувствовал себя почти затравленным –
Прежде всего, это объясняло, отчего Леоне обращался с кузиной даже невежливее, чем со мной. Было заметно, что, хотя поначалу я думал иначе, моя эксцентричность с налетом экзотики его занимала и интриговала куда больше, чем набившая оскомину томность Кьяры.
А ведь она была прехорошенькой. Как все тогдашние девушки, разрывавшиеся между желанием выразить себя и опасением, что у них ничего не получится.
– А как ты оттуда ездишь? На мопеде? – спросил меня Леоне, как будто у всякого его ровесника непременно имелся мопед.
Если вопрос об адресе вызвал у меня сомнения, вопрос о районе – нежелание отвечать, то вопрос о средстве передвижения подтолкнул соврать. Что-то шептало мне: если признаться, что я езжу в школу вместе с мамой и что из-за легендарной способности маминого “рено” ломаться в самый неподходящий момент мы часто катаемся на автобусе, моя и так подмоченная репутация будет окончательно уничтожена. Поэтому я описал им скутер, которого у меня не было (марку, модель, цвет).
– У Леоне отличная “хонда NS”, — заявила Кьяра.
Судя по взгляду, которым удостоил ее кузен, она снова ляпнула что-то не то.
Соврав, я разволновался сильнее, чем ожидал. Казалось, новый “я” вытеснил прежнего честного и сознательного мальчишку. Новый, так сказать, социализированный “я” оказался достаточно бессовестным, чтобы догадаться: искренность, интеллектуальная честность и самоирония куда менее полезны на этом свете, чем смазливость, притворство и обладание дорогими гаджетами.
Я до сих пор благодарен домофону, который спас меня не столько от настойчивых инквизиторов, сколько от самого себя. Когда он прозвонил в первый раз, Леоне рванул к дверям, после второго звонка Кьяра последовала за ним. Когда же открылись двери лифта, все уже были готовы встречать опоздавших.
Я ожидал чего угодно, но не того, что из лифта выпорхнет – неожиданно, вопреки здравому смыслу, в джинсах и балетках – моя навязчивая сексуальная фантазия.
Конец ознакомительного фрагмента.