Кто вынес приговор
Шрифт:
44
Синягин сразу признался. Он кутался в полы широкого халата и все почему–то оглядывался то на жену, то на дочь виноватыми, полными испуга глазами. Жена была молчалива, только заломленные пальцы выдавали волнение. Дочь же курила папиросу и была безразлична ко всему, что происходило. Ее больше интересовали морозные узоры на окнах, проглядывающие сквозь тюль. В комнатах еще чувствовался вчерашний праздник — в остатках винного духа, в расставленных в беспорядке стульях, в небрежно разбросанной одежде, в пятнах на паркете. — Вы знали, что мука ворованная? — спросил Костя, располагаясь за столом с листком бумаги. Синягин пожал плечами. — Я же сказал, — тихо пробормотал он, приглаживая плешины на тяжелой голове. — Пришел вчера этот, — указал он на Горбуна, сидевшего в углу за спиной Ивана Грахова. — Сказал, что можно ехать за мукой, если есть нужда… — А откуда эта мука у него, вы не подумали? Синягин посмотрел на жену, точно у нее просил ответа. — У меня провал с торговлей, приходится не думать, а покупать… — Мука–то ворованная, — перебил его сердито Костя. — Со склада «Хлебопродукт». — Пришлось бы закрывать дело, — вздохнул Синягин, снова пряча руки в рукава, качая горестно головой. — Кто дал команду очистить склад? — обернулся Костя к Горбуну. Тот всплеснул руками, засмеялся тихо: — Сказал же в который раз, гражданин инспектор. Приехал парень, привез муку. Мол, храни ее, а не будет меня, продай кому–нито из булочников. Его не было три дня, ну вот я и пошел к булочнику. Ослушаться налетчиков нельзя… Прирежут, не приведи господь. Он опустил голову, пожевал по–лошадиному губами. Синягин поворочался на стуле, вздохнул, как простонал: — Вот те и новый, двадцать пятый год… Костя записал в протокол показания Горбуна и Синягина. Потом, оставив в комнате Грахова, пошел осматривать дом. В буфете тоже все было сдвинуто, сметено, точно плясали здесь весь вечер. Поблескивали в ряд выстроенные самовары, поблескивали вазочки. В магазинчике на полках было пусто, и Синягин, шаркающий сзади, сказал: — Вот видите — нечем было торговать. Да если бы нам разрешали покупать где–то зерно открыто, разве бы стали мы принимать товар из нечистых рук. Костя не ответил, спустился по лестнице, постучав в дверь чуланчика, открыл ее. На кровати сидела в пальто, в платке Поля, в другом углу — одетая в ватник женщина, та самая, что спрашивала его у баньки. Глаза у Поли были полны испуга. Вот как может быть — только что провожались и опять встретились. Он так подумал, но промолчал. Хотел было улыбнуться, но не решился. Не кавалер он, а милиция сейчас, да еще с обыском. — Извините за беспокойство, — проговорил негромко. В пекарне тоже все сбились в кучу: приказчик, пекарь, сторож. Хмельные, видно, потому что смотрели отупело и удивленно. Пекарь с засученными по локоть рукавами спросил: — Коль здесь муку ищете, граждане милиция, не найдете. Кончилась. Тогда Костя вернулся снова наверх, в комнату, где было так же тихо и покойно. Горбун казался дремлющим. Грахов все стоял, точно солдат на посту. И все так же безостановочно пускала кольца дыма дочь булочника, откинув на сторону светлые волосы. — Где покупали раньше муку? Синягин ответил не сразу: — Когда где… В Поволжье… В Самарской губернии чаще… А то в Петрограде… Бывало, из Москвы. Сейчас закуплена в Омске, но нет ей ходу. — Заносится приход в книги? Булочник осел на стул, помолчал, сделал вид, что не слышал слов. Костя оглянулся на него, снова задал вопрос: — Книга есть у вас денежная, разборная? Полагается, согласно кодексу по труду, частникам держать такие книги, нанимать бухгалтеров… Тогда булочник поднялся, открыл дверцу шкафчика, вынул тяжелую, с толстыми, как у библии, корками книгу. Перевернув несколько страниц, Костя увидел фамилию Трубышева, рядом с ней стояли цифры. — Что это такое? — спросил он, подняв голову. — Как к вам попал в книгу кассир с фабрики? Синягин, и жена его, и дочь как–то сразу невольно двинулись, точно вопрос инспектора ожег их. — Бывает, что помогает нам, — признался Синягин. — Дает в долг деньги. — За так? — За три процента комиссионных. В неделю три процента, а если залежка товара на месяц, то и все шесть… — Здорово! — так и воскликнул Костя. Имели агенты разные способы поиска преступника. Нарывался он на ловушки, выводили его с базара с «голубями», бельем, значит, снятым где–то с веревок на чердаке, находила по следу собака Джек, отыскивали по отпечаткам пальцев. Здесь улика была налицо, в книге. — Трубышев знает, что вы записываете эти долги? Синягин вдруг хлопнул себя ладонью по коленке. Ответила за него жена, с какой–то злобой глядя на мужа: — Старая привычка записывать расходы и приходы. От папы сохранил своего. Не мог без записей, Авдей Андреевич. Синягин пробормотал тоскливо: — Нет, Трубышев не знал о записях. Но как же не вести их, коль столько всяких покупок, столько расходов. Тут и мука, тут и рабочие, тут и пекари. И на всех расчет нужен… — Книгу мы с собой заберем, — проговорил Костя. — Приобщение к делу. «Приобщение» к делу» заставило вдруг зарыдать жену. Дочь погасила папиросу, сказала раздраженно: — Знали же, чем все это кончится. Связались с этим кассиром. Синягин, оглянувшись пугливо на нее, спросил Костю: — Что с нами будет теперь? — Привлечение уголовного лица, — поднялся Костя. — Торговать вам больше не дадим. Оставаться всем дома сегодня, — приказал он. — Никому не сообщать о проведенном обыске. Узнаем — пойдете за соучастие. Он передал книгу Грахову, сказал Горбуну: — Собирайся тоже! — Это за что меня, по какой статье? — А ты пойдешь под стражу, — сказал Костя. — Давно не видел решеток, соскучился по ним. Там и статью подыщем из кодекса. — Ах ты, бог мой, — простонал старик. — Вот ведь на старости бес кривой попутал. Что же, меня судить будут? — Пока для следствия нужен, — ответил Костя. — А что дальше, сказать не могу. Подымайся… Идя мимо двери в чуланку, он приостановился, прислушался. Тихо говорила та женщина, и Костя представил Полю: сидит все так же на кровати, окутавшись в платок, смотрит с испугом на дверь. Еще подумал, что она будет уволена вместе со всеми рабочими булочной. И снова уйдет в этот холодный безработный город со своей котомкой, искать пристанища,
45
На другой день Мухо приехал в Глазной переулок на санях нанятого извозчика. Он вошел в квартиру к Викентию Александровичу шумно, и не было вчерашнего Мухо, раздраженного, взмахивающего рукой. — Едемте–ка, Викентий Александрович, за Волгу в «Хуторок». Освежимся после званого ужина… Викентий Александрович попробовал было отказаться, сославшись на недомогание, но Мухо и слышать не хотел. — И потом, — вдруг сказал он уже тише, чтобы не слышали дочери в соседней комнате, — поговорить нам надо. Тогда нехотя Викентий Александрович напялил на себя шубу, морщась от хлестких ударов ветра, прошел к саням с извозчиком, дремлющим на козлах. — Давай, дядя, — приказал Мухо. — Гони вниз по матушке по Волге. Ах, черт, жаль только, бубенцов не подвесил ты под свою каурую. Волга в этот праздничный день была пустынна, и, шурша, вольготно неслась встречь поземка, обвивала ноги лошади — она фыркала, вскидывала голову, и тогда грива взлетала, как диковинное знамя. — В такую погоду, помню, уходили мы в Маньчжурию, — прокричал неожиданно Мухо, склоняясь к уху Викентия Александровича. — В восемнадцатом еще. Викентий Александрович быстро глянул на него. С чего бы это вдруг про свой маньчжурский поход? Уж не с Калмыковым ли? Мухо, отворачиваясь от ветра, опять склонился к уху: — Путешественником… Теперь Трубышев кивнул головой и, переводя разговор, спросил: — В Сибири метели долгие? — Да уж не как здесь… Мухо первым вылез из саней возле трактира. Первым и место занял за столом, в углу, в полутьме, пробивающейся сквозь тяжелые, зачерненные временем портьеры. Викентий Александрович в ожидании официанта зябко гладил руки, посматривал на двери кухни — не появится ли сам Иван Евграфович. Диву только можно было даваться, как он существует, этот трактир: в стороне от шумных улиц города, на другом берегу Волги, вдали от железной дороги. Обычный бревенчатый двухэтажный дом. Зал с высоким деревянным потолком, лестница на второй этаж, устланная дешевенькими половичками. Несколько колен коридоров, по обе стороны — номера, закопченные табаком, провонявшие овчинами, сеном, сивухой, одеколоном. В них, по большей части, ночевали приезжающие в город крестьяне с товаром, да захмелевшие крепко, да еще пары со случайной любовью. Из окон трактира был виден тракт — по нему тащились сани с дровами, с сеном, с корьем, тряслись за ними привязанные коровы. За бойней подымалась труба пивзавода «Северная богемия». Дымы, пропитанные хлебным духом, стлались над трактом, над бойней, над церковью. Возле церкви, на паперти, толкались просящие подаяния, тянулись туда жидкие хвосты прихожан слушать отпевание или же крестины, просто постоять по случаю крещенского праздника. За церковью начинались карьеры, хорошо видные из окон трактира — здесь город брал песок и глину для коммунальных нужд… Мухо навалился на спинку стула, под его грузным телом затрещало дерево. Вот он откинул густые волосы, уставился на Викентия Александровича. — А в Маньчжурию я попал с остатками отряда Гамова. Не слышали такого?.. У хунхузов жил одно время. В Харбине потом. Шитье там было жуткое… — Перебрались сюда, значит, в нэп, — язвительно заметил Викентий Александрович, подзывая к себе официанта. Заказали графинчик «рыковки» да для начала заливную рыбу. Есть еще не очень хотелось. — Нэп, — мрачно сказал Мухо, — это ловушка для простаков. Вот говорили о золотых яйцах. Мол, не резать пока куру, а я так и вижу — стоит мужичище во дворе у хлева, расставив ноги в валенках, с хлыстом метровым в руке, краснорожий, с цигаркой в зубах. А по двору носится выпущенный на волю телок, взлягивает, мякает. Прикидывает этот краснорожий одно только — до коих откармливать телка, до осени или до будущей весны, а потом сюда вот… Он мотнул головой на зеленые ворота бойни. — Нет уж, нэп не для нас… Пригнулся к столу, прошептал: — В общем, Викентий Александрович, решил я уехать на Восток. Попробую бежать за границу, авось повезет, как повезло тому же Шкулицкому. Знакомы места. Попаду в Китай, оттуда в Европу. Наши сейчас везде, рассеялись, как семена по миру. Встречу, думаю, бывших, помогут найти место, дадут дело… Трубышев оглянулся на шумящих за столиками посетителей, на официантов возле стойки, на буфетчика в узбекской тюбетейке, протиравшего полотенцем стаканы. Тянуло свиным чадом из подвального помещения, где находилась кухня. Иногда дверь в нее открывалась, и по ступеням шли официанты, как древние воины щитами, прикрывая головы подносами с тарелками. Сквозь приоткрытую дверь показывались на миг в кухне у плит повара, похожие на кочегаров у топок в трюме океанского парохода. — А здесь разве нет дела, Бронислав? — спросил Трубышев, разливая водку. — Почему всем вам надо, как Шкулицкому, бежать за границу. А впрочем, — воскликнул он тут со смехом, — наши добрые солдаты стали медузами. Да, — воскликнул он снова со злобным смехом, — именно медузами. Да какое там — кротами, приспособившимися к темноте. Пьем, жрем, гуляем, заводим доступных женщин… — Это кого вы имеете в виду? — Да в том числе и бывших офицеров, гарцевавших когда–то на Востоке, — резко отозвался Викентий Александрович, оглядываясь. — И это вместо того, чтобы думать о том, что закономерности ради в России должна была бы существовать наша с вами демократическая республика… — Но вы же говорили вчера еще, что вас устраивает Советская власть. Что жить можно… Викентий Александрович рассмеялся нервно. Помолчал, заговорил все так же, не теряя усмешки: — У меня настроение, как дензнаки, меняется. Плохо дело у Советов — я с надеждой живу, идет хорошо дело у Советов — я разбитый и больной. Оттого и мысли такие, и слова такие. Меняются каждый день. Оттого недоволен я такими вот, как вы, Мухо, умеющими стрелять, умеющими в атаки ходить… — Но что же делать? — изумленно воскликнул Мухо. — Может, нам строиться повзводно, маршировать, стрелять на полигонах из трехлинейки, тренироваться в порке мужиков или же вот сейчас, здесь, начать распевать «Карманьолу»? Трубышев рассмеялся фальшиво — сквозь зубы полаял, а не рассмеялся. Мухо даже попятился — так бешено блеснули в сумраке глаза кассира: — А надо бы… Повзводно, поротно или еще как там на языке военной шагистики. Время потому что и сейчас бурное. Ведь есть требование среди самих партийцев — создать в партии платформу, чтобы защищать мелкую буржуазию, а значит, частный капитал, частных торговцев… Почему же в это время мы, как мыши, шуршим бумагами. Да еще в «Бахусе» режем шары от двух бортов… Слышали, в Грузии восстали бывшие князья… — Но будет ли толк в новых мятежах? — проговорил Мухо, прислушиваясь к далекому, траурному звучанию колоколов церкви. — Вы же сами видели, сколько в восемнадцатом году пришло на баррикады. Со всех сторон собирались: на пароходах, на поездах, пешком под видом богомольцев, под видом странников и нищих… А не получилось, задушили, как котят. Будет ли толк? — повторил он угрюмо и раздраженно и поежился даже. — Что же, — ответил спокойно Трубышев, — хотите приспособиться за границей? — Я не собираюсь приспосабливаться, Викентий Александрович. Но сильна Красная Армия, насмотрелся на Урале. Да и народ устал хоронить. Не откликнется на наши «Союзы возрождения». Из–за границы надо идти. С Хорватом, или Врангелем, или с лордом Керзоном — это не имеет значения. С пушками английских дредноутов, с военным умом Пилсудского, с американским салом в ранцах, на подошвах американских ботинок… — Ничего, — прервал его нетерпеливо Трубышев, — и обыватель пойдет снова. Дай ему только сигнал. От скуки даже пойдет. Вы же знаете, чем живет мещанская слободка: «Вы поправились, а вы похудели, вы помолодели, а вы постарели, погода сегодня отменная, да еще что в магазине дают нонче». От скуки рты рвутся. От скуки и пойдут за ораторами и вождями… За такими, как Савинков… — За такими, как Савинков, только в тюрьму разве, — сказал Мухо. — Не жилось ему в Париже… Был я у одного нашего, сидели вместе в лагере. У поручика Веденяпина, — заговорил он снова сумрачно и с бранью. — Помню его тоже по Омску, вышагивал, как генерал… А тут посидел с нами в монастыре, выпустили его, и пристроился в детскую колонию воспитателем. Беспризорников учит уму–разуму. Попросил я у него денег на дорогу, а он — на дверь. Не желаю вмазываться в историю. Подите прочь, товарищ… Назвал товарищем. Он вдруг сжал кулаки, кулаками постучал по столу и с яростной улыбкой, шепча сквозь зубы: — С плеча шашкой… По мокрицам… Прилипли к сырым местам. Сытно, уютно. Ничего больше не надо. На дверь мне, боевому офицеру… — Тихо, Бронислав, — попросил требовательно Трубышев, — будут вам и шашки в свое время. Недолго до войны. Как–то подумалось мне: то и дело подставляет Россия шею под меч Марса. С промежутками в двадцать — тридцать лет… Ужасный рок навис над русским народом. Каждые двадцать — тридцать лет. Возьмите прошлое столетие. Французская война, севастопольская, турецкая… В этом вот столетии японская, германская, гражданская. А в перерывах сами себе пускаем кровь дурную, видимо, ненужную… И опять запляшет на русской земле Марс с мечом… Вот тогда вам, Бронислав, эта злость пригодится. Потерпите… А пока — что ж — счастливого пути. — Но в чем и дело, у меня ни червонца лишнего в портмоне, — воскликнул умоляюще Мухо. — С тем и позвал вас, с тем, Викентий Александрович. — Но и у меня нет денег, — развел руками Трубышев. — Вы же знаете, что я конторщик фабрики, жалованья хватает только на хлеб да на кружку пива… А вам надо много. — Надо много, — согласился странно весело Мухо, — на дорогу через всю Сибирь, для перехода через границу. И деньги у вас есть. Он оглянулся — на маленькой эстрадке негромко и скучно, приплясывая толстыми ногами, запела «пивная женщина». Была она, как всегда, в красном длинном платье с разводами, с красными лентами в пышных волосах. На ногах туфли тоже красного цвета, с искрящимися застежками. Лицо неприметное и грубое, голос с хрипотцой, но душевный и мягкий. Черноволосый Оська Храпушин, тапёр трактира, понесся из коридора и с ходу утопил пальцы в белых и черных зубах пианино. Грохот музыки поплыл по зальцу, громче заговорили посетители, громче засмеялись, какая–то женщина, сидящая неподалеку, ахнула. Все так же глядя на певицу, на ее крашенный яростно птичий ротик, Трубышев спокойно сказал: — Вы мне чистое удостоверение личности, я вам — деньги. — А комиссионера пока не надо? — Комиссионер тоже нужен. И как можно скорее… Мухо захохотал, зажал тяжелой рукой чашечку, кинул ее к широкому грубому подбородку. Выпив, стукнул кулаком о стол, раскусил с хрустом мясо: — Вспомнил, как жрали мы баранину там, в степях у Кургана. Шел я в первой сотне под Ивановым–Риновым. Ох, и кромсали красных. Как тараканы разбегались. Шашками, из карабинов, по головам сапогами… Эх ты, черт! — воскликнул он. — Если бы гнать да гнать — до Москвы бы наш казачий корпус домчался… Послушали бы звон сорока сороков. А тут осели. Водка, перины, бабий визг, и баранина жареная–пареная, до блевоты, и пироги, и сметана кадушками. Обжирались, облапывались… Еле на коней позабирались через пару дней. Спьяну, знать, да с баранины и сам Иванов–Ринов, обалдуй, не в ту сторону взял направление. Как посыпались отовсюду вдруг снаряды. И–эх, вы… Куда только и подевался Иванов–Ринов, обалдуй, — повторил он угрюмо, посмотрел на Трубышева каким–то косым и нелюбезным взглядом. Притопывая ногами, негромко и так же безучастно ко всему окружающему, напевала Тамара:
Увидел мои слезы,главу на грудь склонил…
Грохотало пианино, бежали официанты, прикрываясь щитами–подносами. Что–то кричал Иван Евграфович — маленький, быстрый, с розовым, точно ошпаренным лицом, с хохолком редких и седых волос на макушке, в русских сапогах, в поддевке по–купечески. Становилось все шумнее, все звонче и гулче бились стаканы о стаканы, и женские крики с соседних столиков становились все более раздражающими для Мухо. Склонившись, он сказал негромко: — Хорошо, через пару дней постараюсь, хотя и трудное дело это после хождений следователей к нам на биржу. — Кому отдать — вам? — Вот ему, — кивнул Викентий Александрович на Ивана Евграфовича, — передадите ему, а деньги от меня получите. А я с ним сейчас договорюсь обо всем… Вас я найду сам… Ну, что же, — поднимая стопку, вздохнув зачем–то, проговорил он. — Будем пить теперь за дорогу через границу. Пусть вам повезет там, Бронислав.
46
Утром Викентий Александрович помолился на образок, в котором чернели двумя углями глаза Победоносца. В бога он верил и не верил. Что есть бог — никто не знает, и что нет бога — тоже никто не знает. В конторе мельком поздоровался с бухгалтершей, разделся, сразу за счеты. Загремел костяшками, а тут — шаги по коридору. Знакомые шаги. Вот открылась дверь, и вошли двое. Первый — ревизор из губторга, а второй — в шубе, в фуражке с молоточками — снова инспектор Пахомов. «Ревизия», — так и ударило. А дома — пятьсот рублей в ящике стола Синягину под сливочное масло. Знаком ревизор. Не раз приходил к нему. Встречались в бане, на улице. Неподалеку они живут. Всегда поклонится, даже шляпу приподнимет. А сегодня каменное лицо у ревизора. Сразу к бухгалтерше, а та ему в ответ, удивленно разведя руки: — Недавно ревизовали… — Дополнительно, — произнес ревизор, а инспектор по–хозяйски сел на стул, будто конторщик или кассир. — Прежде кассу проверим. Глаза ревизора, обращенные к Викентию Александровичу, холодны. Улыбнулся Трубышев, открыл сейф, подумал: «Сразу ли сказать про деньги или подождать?» Решил подождать. Стал выкладывать на стол все, что в кассе: червонцев — двадцать, облигации хлебного займа, облигации шестипроцентного выигрышного займа, да еще временные свидетельства Доброфлота, да денег на мелкую сумму. Выложил все это и признался: — Пятьсот рублей у меня дома. Брал на выходной, чтобы здесь не украли. Да и забыл захватить… — С каких это пор надежнее стало у вас дома? — заметил инспектор и повернулся на стуле, снял фуражку. — Помнится мне, как вас обокрали. Он помолчал, склонив голову набок, точно ждал, что ответит Викентий Александрович. Не дождавшись, снова сказал: — Когда–то вы обижались на преступный элемент, который может в любой час войти в квартиру с липовыми документами. — Теперь другое дело, товарищ инспектор, — нехотя отозвался Трубышев. — Крепче следит милиция… Беспокоиться насчет дома не приходится. А в дверях — директор, конторщики. — Насчет дома не беспокойтесь, — сказал инспектор. — Там будет обыск по ордеру от прокурора. А вот кому вы деньги приготовили — придется дать ответ следователю. — Но, бог мой, — воскликнул Викентий Александрович, достав платок, торопливо мазнув глаза, как будто засыпало их пылью. Инспектор так же спокойно: — Не на муку ли Синягину в долг? Краденную на складе? — Понятия не имею, о какой муке вы говорите, — холодно отозвался Викентий Александрович, а стул заходил под ним, пол дрогнул. Вскочить, бежать бы прочь отсюда. Все известно. Значит, нашли и муку. Но продолжал все так же спокойно и про себя удивляясь этому спокойствию: — Деньги могу хоть сейчас вернуть. Схожу домой — и через час будут лежать в сейфе… — Наверняка, — согласился инспектор, — комиссионные накопили. Что там пятьсот рублей… — А если в долг даю, — не слыша словно бы голоса инспектора, сказал обидчиво Викентий Александрович, — так закладываю кольца покойной жены. Кольца, серьги… Закладываю, продаю на рынке вот и помогаю, кто попросит. Разве это незаконно… — Незаконно ростовщичество, — остановил его инспектор. — Вы даете деньги одной суммой, а с нее берете уже другую, выше. Это ростовщичество, и оно карается законом. — Какие суммы? — возмущенно закричал Трубышев. — Какое ростовщичество? — Оно в денежной книге у булочника Синягина, — пояснил негромко инспектор. — Это нам хорошо известно… В денежной книге у булочника все записано. Сколько раз вы дали денег булочнику и сколько получили с учетом комиссионных… — Он записывал? — растерянно вырвалось у Викентия Александровича. — Да как он посмел… — Это при встрече вы скажете ему… А пока одевайтесь. Идемте к вам домой, там обыск с ордером от прокурора… А насчет колец, — снова проговорил насмешливо, — так много ли их у вас? Может быть, целый клад? — Это ваше дело — верить или не верить, — пожал плечами Трубышев. — Но у меня честная биография. Я служил в коммунхозе, потом в Севпатоке — можете спросить и там, и там… — В коммунхозе спросим, а директора Севпатоки недавно сняли, как бывшего активного эсера… — О, господи, — воскликнула невольно бухгалтерша. Директор тотчас же вышел, попятились и конторщики. — В конце концов Синягину я давал личные деньги… Инспектор оборвал его: — Личные ли? Вы брали у государства эти деньги. Брали и поддерживали частную торговлю, и похоже это на экономическую контрреволюцию. — Еще что придумаете! — холодно и спокойно возразил Трубышев, косясь на него. — А и придумывать нечего, пора собираться, — хмуро проговорил инспектор. — Одевайтесь. Застегивая крючки шубы, Викентий Александрович смотрел на улицу. Сумерки за стеклами таяли на глазах, и резко выступали на мостовую колонны соседнего дома–особняка, в котором до революции жили торговцы Перовы. Подумал вдруг с нахлынувшей тоской: «»Титаник» наткнулся на гору льда… И все частное дело — в океан…» Проходя мимо инспектора, он остановился, прислушиваясь к тишине в курительной комнате, угадывая изумление и удивление на лицах сослуживцев за дверями. — Должен вам заметить, что любой следователь лишь разведет руками, узнав, за что меня взяли под конвой… — Повторяю — за проценты, — произнес негромко инспектор, надевая на голову фуражку. — За три процента в день… Учтено в главной денежной книге у Синягина… На это есть статья в уголовном кодексе. Викентий Александрович усмехнулся, бородка чуть качнулась. — И все же вы не имеете права обвинять меня в экономической контрреволюции: я не убивал, не жег, не выворачивал рельсы, а кормил рабочий класс Советской России, я помогал, скажу вам. — Трубышев, — перебил его нетерпеливо инспектор, — рабочий класс постарается обойтись без вашей помощи.
47
Дужин в этот вечер, крещенский и жгучий, кормил своих свиней в сарае отходами со столов из трактира «Хуторок». Потом молился перед образами в своей огромной комнате. Их было полно, святых, глядевших на тяжелое лицо в царапках, на этот беззубый рот. С черными ликами, плененных серебряными окладами, освещенных огоньками лампад. Богомолен стал Егор Матвеевич. А Иван Евграфович, как всегда, бегал по кухне, совал нос в кушанья для вечерних гостей или же ругался с «пивной женщиной», которая все больше и больше ударялась в запой… А их гофмаклер в это время сидел в кабинете у Ярова. Он курил свою трубку. Он был спокоен и даже улыбался. Он даже засмеялся, когда в кабинет ввели Миловидова. Может быть, на его уныло опущенные черные усы? А толстый, неповоротливый и квадратный Миловидов уставился на него недоумевающе и испуганно, видя, наверное, в нем одного из начальников уголовного розыска. — Вы не знаете этого человека, Миловидов? — обратился к нему Подсевкин. — Один из вас посылал за ордером, другой из вас ордер выписывал… Должны бы знать. — Я не видел его раньше, — сказал, пожав плечами, Трубышев. — Я тоже не встречал этого гражданина, — робко произнес Миловидов. — Божежки мой, — прибавил он, — вся жизнь — сплошной допрос. Помню, анархисты меня допрашивали. Дулами маузеров… — Вы уже рассказывали про это, — оборвал Костя. — А фамилию Вощинин слышали? — Нет, не слышал, — как–то обиженно даже ответил торговый агент кредитного товарищества. — Никогда. Он подписал протокол и ушел, все с той же обидой на крупном лице. После его ухода Викентий Александрович укоризненно проговорил: — Забавного человека зачем–то привели. Его стали спрашивать про деньги. О процентах. О лавочниках, которым он ссужал эти деньги под проценты. О Замшеве, Дымковском, Охотникове… Он отвечал быстро и все так же покусывал мундштук трубки. — Ссужал я и Замшева, — сказал он на один из вопросов. — Василий Васильевич сам даже обращался ко мне. И я выручал. Как всегда. Заложишь кольцо в ломбарде или продашь на толкучем рынке. А что получал проценты — бог ты мой — эти жалкие гроши… — Обыск обнаружил целое состояние, — перебил его Яров. — Как же так? — Сам не знаю, — удивился Трубышев. — Дают долг, я кладу, не смотрю. Знаете, как в копилке… Побренчал, а она полная… — Ну, а тысячу червонцев Вощинину вы тоже выдали, продав кольца покойной жены? — вдруг спросил Подсевкин. Это был вопрос, который они специально готовили напоследок и неожиданно. Усыпить, ослабить внимание бывшего кассира показаниями, которые давно были записаны в протоколы, и задать этот вопрос. И наконец Трубышев сдался. Он уронил руку с трубкой на колено. Вот теперь он оглядел невольно сидящих в комнате, спросил, и голос был глух и робок: — Это кто же вам сообщил? — В трактире «Хуторок», — ответил теперь Яров. — Вот как, — растерянно пробормотал кассир, сунул снова трубку в зубы, думал торопливо, прикидывал, вспоминал, гадал. Откуда эта точная цифра? Кто мог сказать? — Вы дали деньги, полагая, что Вощинин уедет и след заметется, — сказал Подсевкин, подсаживаясь к столу, записывая слова кассира в протокол. — Но Вощинин, купив билет на поезд, почему–то пошел гулять и искать свою даму сердца — этого Лимончика, а иначе говоря — Зинаиду Одинцову из «Северных номеров». И в конце вечера его убивают. Убивал Сынок? Вы знали о Сынке? — резко уже спросил он. — Не молчите, гражданин Трубышев. Вопрос несложный… — Нет, не знал… — Это точно? — теперь спросил Яров. — И в глаза не видел, и слышать не слышал, — буркнул Трубышев. Он сложил руки на коленях и неожиданно дрогнувшим голосом заговорил: — Я не имею отношения к убийству. Деньги я дал Вощинину, потому что он просил. Но почему Вощинин ездил за ордерами — не знаю. Куда хотел он уехать — тоже не спрашивал. Почему убили его, как и вы, теряюсь в догадках… Есть моя вина, что беру проценты с лавочников, но ведь дают они сами, как не уважить людей. Обидятся… — Значит, ваша вина только в процентах? — спросил Яров. — Только в них… Как дошло до вас о том, что я ссудил Вощинина, ума не приложу. — Через трактир «Хуторок», — напомнил Подсевкин. Трубышев рассмеялся, уверенность снова легла на его лицо: — Возможно, что я кому–то проболтался за столом. Или же сам Вощинин наболтал там в «Хуторке»… Поясните, пожалуйста… — После мы вам поясним, — ответил Яров. — Не раз еще встретимся, не раз еще будем вспоминать… — Дело ваше, — пожал плечами Трубышев. Когда дежурный милиционер увел арестованного, все трое переглянулись. — Может, взять и тех двоих, — обратился Подсевкин. — Наверняка Пастырев и Дужин — его подручные… Та самая «черная биржа»… Яров нервно постукал пальцами по столу: — Я тоже считаю, что эта тройка и есть та самая «черная биржа», но брать их рано. Прежде всего надо взять Сынка. Особо опасный — на улицах. Вон, — кивнул он тут на Костю, — уж не он ли собирался раздеть нашего инспектора… Возьмем Сынка — и сразу же возьмем остальных. Сорвать можем всю работу. И потому наблюдение, самое тщательное, за трактиром и за домом Дужина. — Сергей Сергеевич, — обратился теперь он к Подсевкину. — Что у тебя? — Фотография есть, — ответил Подсевкин. Он выложил на стол фотографию. — Специально ездил в Положиновскую волость. Разыскал дом в деревне, откуда родом Сынок. Мать у него старая. Втерся к ней в доверие. Спрашивал осторожно: мол, где сын. Не ответила. Не видела — и все. Может, наказано не говорить. Но сумел я стянуть у нее старую фотографию со стены, там ему пятнадцать лет. С родителем снят, с мясником. Стоит батька, вот он в фартуке и в чехлах два мясницких ножа, а рядом сын — тоненький красавчик, кудрявенький ангелочек… Он показал фотографию, потом передал Ярову. Яров, посмотрев ее, передал Косте. — Он самый, — приглядевшись и с каким–то волнением проговорил Костя, — тот, что в новогоднюю ночь просил прикурить. — Надо раздать агентам, — сказал Подсевкин. — Размножить и раздать… Он защелкнул застежку портфеля и глянул на Костю, щуря глаза: — Хотел я было прачке Синягина предъявить фотографию, а ее след простыл. Расчет уже взяла. Может быть, ты знаешь, где она, Костя? Похоже, что она была здесь в Новый год. — Что же я — хожу к ней на свидания? — растерянно ответил Костя, представив сразу, как где–то улицами идет с котомкой девушка в длинном пальто, в пробитых чулочках. Откуда ей знать, что он был на табачной фабрике. — А надо бы ходить, — наставительным тоном проговорил Подсевкин. — Надо бы, неспроста была она в губрозыске. Костя мельком бросил взгляд на Ярова, увидел усмешку на его лице. И начальник тоже так же думает, как и следователь? — Не дело это, Подсевкин, — ответил сердито вдруг. — Разговор серьезный, а ты смешочками… — Не смешочки, — вставил теперь Иван Дмитриевич. — Важный свидетель пропал. Не хватало еще, Пахомов, на свидетелей заводить дела. — Но ведь прислуга еще там, — пожал плечами Костя. — День назад я разговаривал с участковым. — Прислуга там, — ответил Подсевкин, подымаясь, — а твоя подалась куда–то… — Она не моя, — разозлился Костя. — И что это ты, Подсевкин, набиваешься ко мне в сваты? Яров и Подсевкин засмеялись, смех успокоил Костю, заставил тоже улыбнуться, признаться: — Был я на табачной фабрике вчера. С начальником кадров разговаривал. Через неделю пойдет набор еще одной смены. Обещал устроить ее. А вот сообщить ей не успел об этом. — Ну, тем более надо ее искать, — сказал Подсевкин и, помахивая портфелем, пошел к двери. — Постой, Костя, — попросил Яров инспектора, тоже собравшегося идти за следователем. Подождал, пока не закрылась дверь, спросил с любопытством: — Верно, есть у тебя что–то к ней? Костя смутился, потер щеки, глядя в глаза начальнику. Увидел в них грусть и понял, откуда она у этого человека, одинокого, живущего холостяцкой жизнью в маленькой комнатке при милицейском общежитии уже который год. А тот погладил бородку, вздохнул: — У меня вот такого не было в жизни, Костя… И будет ли? — Как не быть, Иван Дмитриевич. Яров засмеялся, а в глазах все таилась та глубокая грусть по какой–то женщине, которая и его, как и Пахомова, заставит вот таким быть — растерянным и смущенным. — Ну ладно, Пахомов, — сказал он уже строгим голосом. — Давай… Трактир «Хуторок», Дужин и она, Поля.
48
«Приметы пропавшей: средний рост, волосы черные, глаза карие, с раскосинами, улыбка открытая, с ямочками на щеках. Одета в длинное пальто, в серый платок, башмаки большие…» Он стоял посреди тротуара, в луже, сбежавшей из водосточной трубы, и напряженно всматривался в лица идущих мимо людей. Вот–вот и она выплывет из людского потока. Но лица были чужие, озабоченные. Лица исчезали под арками домов, в воротах Мытного двора, в переулке… А он все стоял и вглядывался. Но тут вдруг вспомнил о Твери. В том городе у нее родня. Уж не уехала ли? А может, готовится уехать и сейчас на вокзале, в толпе, подступившей к вагонам. Он остановил проезжавшую мимо пролетку, попросил ехать на вокзал. На вокзале, обойдя длинные ряды скамеек, на которых сидели и лежали пассажиры, бездомные, безработные, не увидел среди них знакомого лица и вышел на перрон. Долго стоял, глядя на толпы людей, карабкающихся в вагоны с громыханьем сундучков, деревянных чемоданов, с оханьем, с тумаками, с матерщиной. Ему показалось, что он провожает Полю, по существу далекую и совсем незнакомую девчонку, листочек, гонимый ледяным ветром по булыжникам жизни. И этот паровозный дым, от которого закисало во рту, и гулкое бряканье колокола, трель свистков и шарканье колес — все это заставило его уйти в себя, оцепенеть, будто, и правда, в одном из поплывших мимо вагонов, в окне, мелькнет сейчас знакомое лицо, и обожжет ему сердце до боли тоска прощания. Но и здесь были чужие, всматривающиеся с холодным любопытством люди. Вернулся на площадь, а от площади вдруг надумал зайти домой, сам не зная почему. Удивил этим мать. — Что–то ты сегодня, Константин Пантелеевич, не в себе, — суетясь возле печки, сделала она свое заключение. — И рано вернулся, и молчишь. С некоторых пор стала она его звать по имени–отчеству. Он сердился, а она смотрела укоризненно на него, как на бестолкового человека: «Такая должность, ну–ка, инспектор». И он в конце концов махнул рукой. А сегодня заворчал снова: — Полно тебе чудить, мать. Я тебе чужой разве. Не выдержав, признался, поняв теперь, что для того и домой завернул: — Эта девушка, сирота, пропала. Свидетель. — Это как же так? — растерянно спросила мать, ставя на стол миску с похлебкой. — Как пропала, Костяня? (Ишь ты, и величать сразу забыла.) — Да так… А мать напустилась на него, сложив руки крестом на груди: — Для чего же вы там сидите? Говорила тебе, приведи сиротку, так нет… Привел — никуда не делась бы. Ищи теперь и приводи в гости. — Вот черт, — хлопнул он по столу ладонью. — Там Подсевкин требует, тут ты… Прямо особа важная, эта Аполлинария. Помешивая похлебку, обжигаясь, гадал, куда она могла подеваться. Может, у судьи нянчит ребенка? Или же в ночлежке «Гоп», или в «Северных номерах»? И, одеваясь быстро, пообещал матери: — С гостиницы начну… В «Северных номерах» он отыскал закуток, где жила Лимончик. Она была дома, стирала. Так непривычно было — та, в «Бирже», накрашенная, и эта, у корыта, с откинутыми волосами, простым лицом… Она спросила нелюбезно: — С проверкой, товарищ инспектор? — Может, и с проверкой. Она вытерла руки о передник, смахнула тряпкой с табурета: — Садитесь тогда. Он присел, оглядывая маленькую
49
С утра Федор разругался с женой из–за сына. Она хотела, чтобы Петр, которому только что исполнилось семнадцать лет, работал в вагоноремонтных мастерских. Уклон ее был такой: недалеко и в тепле. А Петр устроился без ведома родителей на кладку стен новой гидроэлектростанции. Уклон его тут был такой: ему нравится электричество, и он останется потом на электростанции то ли электриком, то ли просто токарем. Ну–ка, зажигать лампочки в городе, в деревнях. Тысячи лампочек, как звезды в небе. Интересно. Отец поддержал его и даже похвалил. Отсюда вышла ругань. Жена назвала Федора потатчиком, пригрозила, что не будет стирать заляпанный известкой армяк сына, не будет штопать рванье. Тогда Федор пообещал, что сам будет и стирать, и штопать. С того еще пуще взорала Евдокия, грохнула сковороду жареной картошки на стол так, что накатился горячий чугун на локоть Федору, ожег его. Федор трахнул кулаком по столу. Сын не выдержал, накинул на себя армяк. Хорошо еще, что голод не тетка. Пойманный в дверях отцом, покорно уселся за стол; надутый и обиженный, принялся есть. — Что ты шумишь? — в сердцах сказал Федор жене. — Сейчас не прежде времена. Дорога молодым открыта куда хошь. То ли в завод в ФЗО, то ли на вагоны. То ли вот на стройку… Раз нравится, пусть идет. Он проводил Петра до развилки, похлопал его по плечу молча. Сын уходил обычно на неделю, жил в бараке, питался, верно, кое–как. И заработок был там не ахти. Но интересное дело, тянет, что тут попишешь… Сам же Федор обошел окрестные деревни. Кто–то обрывал провода на столбах, устанавливаемых Акционерным Электрическим обществом на пути к электростанции. То ли парни с озорства, то ли те, кому нежелательно видеть новую Россию в свете тысяч лампочек, как говорил сын только что. Выяснил он, что в одной деревне видели моток медной проволоки. Что вроде как с этой линии. И что живут там два брата Козляковы, отъявленные хулиганы и пьяницы. Может, рвут на продажу кому–то, а может, и по наущенью. До деревни далеко, ногами потопаешь. И Федор отложил дело до завтра. Вот попросит в заволжской милиции лошадь и поедет выяснять. Днем он пообедал дома. Глиняную чашку щей опорожнил да остатки несъеденной утром картошки. Выпил три стакана чаю, отдуваясь, протирая полотенцем голый череп, тощую шею, щеки. Чувствовал он себя что–то неважно, как всегда при перемене погоды. Еще сказал притихшей и посмирневшей вдруг жене: — Пожалуй что, вроде вода ожидается. Жена посмеялась, мотнув на окно, забитое, словно жиром, морозным инеем. — Эвон натрещало на стекла. Но Федор упрямо сказал: — Наживешь ревматизм, будешь верить… После обеда он был в губрозыске на собрании партячейки. Обсуждались два вопроса: о помощи рабочим Запада и о проведении первой годовщины со дня смерти Ленина. И по обоим вопросам вышло, что главный тут Федор Барабанов. Назначили его ответственным по сбору средств рабочим, томящимся в тюрьмах буржуазных стран, и попросили выступить с рассказом о вожде, о траурных днях в прошлом году в Москве. Федору довелось быть там в ту зиму. Он видел своими глазами шествие опечаленных людей по городу, костры. После собрания партячейки Федор беседовал с одним парнем, вернувшимся из заключения. Обещал ему помочь в устройстве на работу. В конце дня он зашел в лавчонку потребительского общества, купил семечек: жена просила — любительница лузгать по вечерам. Заберется на плиту, болтает ногами, грызет и довольна. Слава богу, занят рот, меньше ругает. Зашел в аптеку, купил от простуды какие–то порошки. Что–то знобило, и спина все еще была натянута и скрипела, точно деревянная. Дома он, в первую очередь, сбегал за водой к Волге, вернулся, наполнил самовар, накидал углей из жаровни. Зажег лучину, пихнул ее в трубу. Присел на корточки, слушая, как, словно зверь, пробравшийся из трубы печки, ревет и воет в самоваре. Вот в этот момент прибежал в дом младший уличный надзиратель, молодой совсем парнишка Мишка Боровиков. И шепотом на ухо Федору. Что он шептал — жена так и не узнала. Только вдруг схватился Федор за пальто, нахлобучил шапку. Побежал в комнату, и жена, щелкая семечки, увидела, как он прячет в карман наган. Потом еще шарил в сумке своей, лежавшей возле этажерки. Выругался почему–то, а почему — тоже так и не узнала Евдокия. Пошел мимо, остановился, сказал: — За самоваром пригляди. Через часок вернусь… А шептал ему Миша вот что. Был замечен в доме Дужина неизвестный. Из баньки прошел в дом. И тени за занавесками тоже мельтешили. — Думаю, кто–то подозрительный… — Должен быть подозрительный, — согласился и Барабанов. — Будем брать сами. А то как бы не смылся… Они оба и не подумали, чтобы срочно позвонить из районного отдела в губрозыск. Думали они только об одном: как бы за это время, пока бегут они по райотделам да пока вертят ручкой телефона, не исчез подозрительный. И потеряется след. Вот почему впритруску бежали они на окраину темными улицами. Понятым взяли знакомого бакенщика, жившего за квартал от дома Дужина. Все втроем подошли к калитке. И впрямь мельтешили за занавесками тени. Чуть задержался Федор, оглянулся, сказал бакенщику: — Ты погоди маленько. Сначала мы войдем, а потом тебя позовем. Мало ли… Понятой остался стоять у ворот, а Барабанов постучал в окно пальцем. — Эй, хозяева, откройте. Вышла в сени хозяйка, помолчав, разглядывая в щель вечерних гостей: — Ну, какого там? — А такого, — ответил Барабанов, подымаясь на крыльцо. — Милиция… Открывай… Хозяйка больше ничего не ответила и ушла в дом. Тогда Барабанов застучал требовательно и с криком: — Ломать будем дверь. Вот тогда вышел в сени сам Дужин. Был он в стеганой куртке, в шапке, в валенках. Стоя на пороге, вглядываясь в очертания лица Барабанова, спросил нелюбезно: — И чего наладился лезть ко мне, агент? Коль подозреваешь в чем, так и скажи… Федор прошел мимо него, на пороге сказал: — Подозрительный у тебя в доме. С обыском пришли. — Он обернулся к Боровикову: — Зови понятого… Сам же прошел в комнату, увидел на столе два стакана, спросил: — Чей стакан, кроме хозяина? — Жены, чей же, — проворчал стоявший за его спиной Дужин. — Не с богом же пью я вино. — Не с богом, понятно… Барабанов обошел комнаты, постучал по стене в кухне. Может, думал, что есть в стенах тайник какой. Потом вышел в сени, остановился под темнеющей крышкой на чердак. Он словно почувствовал, что кто–то должен быть там. Боровиков же и понятой в это время остались в комнате. Боровиков выложил на стол из сумки листок бумаги, собираясь писать протокол на обыск, чтобы все было чин чином. Понятой присел на скамью. Хозяйка, скрестив руки, стояла на пороге — в свете керосиновой лампы. Дверь в сени была открыта. — А лестница где? — крикнул Барабанов. Так как Дужин проворчал что–то невнятное, он вскочил на скобу двери, откинул крышку чердака. И тут же хлестнул выстрел. Барабанов рухнул на пол. Вторая пуля пришлась ему в спину. Третья досталась уже Боровикову, выскочившему в сени. Выронив наган, зажимая раненое плечо, парень кинулся во двор, побежал к калитке. Барабанов, тут же придя в себя, пополз к выходу, на крыльце попытался было встать, но сил не хватило, и он кувыркнулся на снег, рядом с метлами и лопатами, гремя и обваливая их на гулкие бревенчатые стены дома. Мимо него быстро пронесся человек в легком пальто, в шапке смушковой с широкими ушами. Не оглянувшись даже на ворочавшегося со стоном на снегу Федора, он быстро завернул за дом. Во дворе появился теперь Дужин с топором. Он встал над Барабановым молча, подкидывая топор. У Федора хватило сил приподняться и вырвать топор. — Эк, какой ты живучий, — выругался Дужин. Он поднял наган, лежавший возле крыльца, и выстрелил в голову Барабанову. Тот упал. Дужин вернулся в квартиру — ударил понятого кулаком так, что тот повалился без памяти на стол. Затем накинул шинель, схватил какие–то деньги из–под божницы и пошел к выходу. Обернулся к завизжавшей вдруг жене: — Запряги лошадь да вывези агента со двора… В поле, чтобы духу не было. И ушел тоже, только в другую сторону. Успел еще посмотреть на фигуры соседей, погрозил им кулаком: — Помалкивать чтобы, а то я вас… В это время Боровиков накручивал трубку телефона в проходной сапого–валяльной артели, сбивающимся голосом докладывал Ярову о том, что произошло. Потом его перевязывали, обессилевшего от потери крови, ослабшего, вялого, а он вдруг принялся плакать и икать. Болезненная икота схватывала судорогой горло, и все, кто был в это время вокруг, молча и непонимающе смотрели на него. Но вот Боровиков как опомнился, кинулся бежать опять туда, на окраину, к дому Дужина. Здесь уже стояла толпа. Тихо и устало рассказывал понятой о том, что произошло. В избе тонко и длинно выла жена Дужина, еще пахло остро порохом и гарью. Возле ступенек крыльца валялся топор, поблескивая в свете фонарей, принесенных соседями–жителями. И вот тут Боровиков сказал громко: — Прости, Федя… Прости, что оставил тебя одного… Он сидел на корточках до появления агентов из губрозыска, склонив голову, как спал, и был похож на сына возле умершего отца. Яров положил руку ему на плечо. Вскинувшись, он тотчас встал по–военному. Голос был спокоен и даже равнодушен. Выслушав, Яров оглянулся на Костю, как–то виновато и грустно улыбнулся, и в этой вымученной невольной улыбке было: «Вот что такое наша работа». — Откуда знаешь, где и что нас подстерегает, — проговорил он, присаживаясь возле Барабанова. Костя тоже присел, разглядывая вытянутое лицо своего товарища. Сбоку проговорил тихо Леонтий: — Такого агента поищешь теперь… Яров поднялся, пошел между жителями, стоявшими в молчании. Ему отвечали с испугом: — Егор туда, в улицу. Второй вниз, к Волге, за город, верно. Невысокий… В пальто, в шапке.
50
Сынок уходил из города. Он перешел Волгу, сначала двинулся вдоль берега, по тропкам. Километрах в трех снова перешел Волгу, углубился в лес. Пройдя этот лес, выбрался на тракт. И вскоре остановил сани. Сидевший в них мужичок, окутанный женским платком, похожий на куклу, принял его радушно. Он был пьяненький и крикливый. Под носом тлела цигарка, борода была в инее, и весь он казался снежным двигавшимся сугробом. Погоняя лошадь, не оглядываясь на своего пассажира, он стал громко кричать о том, как только что был у своей матери, которая лежит в «паралике». — От живой матери, — тонко и жалобно выкрикивал он, поддергивая вожжи. — Господи, от живой матери… Сынок был угрюм, отмалчивался. Он смотрел на дорогу, на встречных лошадей, на прохожих и ругался про себя время от времени, вздрагивая при каждом далеком крике или неожиданном хрусте вывернувшейся из–за поворота лошади. — А ты–то сам кто? — вдруг точно спохватился возница. Он смахнул с подбородка, с шарфа иней, уже как–то пристально и тревожно оглядел попутчика. — Ай по делу? — Ботечника ищу, — ответил Сынок. — Хочу мастерскую сапожную завести. Колодки нужны. В вашей деревне не мастерят ли? — Как не мастерят, — с облегчением в голосе отозвался мужичок. — Сосед мой, Никита Грушин. У него закупают помногу… Коль надо, так сразу к нему. — Надо, — отозвался попутчик. Он подвигал намороженными щеками, и какое–то беспокойство проникло в тусклые ледяные глаза. — Эй, Петр, — обратился он к вознице. — А самогону можно достать?.. — Отчего же, — так и обрадовался тот. — Да мигом сыщем. Тот же Никита и продаст. Хоть и скрывает, где варит. Не то в поле, не то в риге… Но самогон у него всегда… Продаст… — Ну, и правь тогда в свою деревню. Остановились возле ладной, но крохотной, в два окна, избушки с чисто пробитой к дверям дорожкой, с лопатами у бревенчатой завалинки, с поленницами дров под крышей сарая, с кучей навоза, выкиданного из хлева да так и не увезенного в поле на десятину. — Милости прошу, заходите, — сказал Петр, слезая с лошади. — Входите в избу, располагайтесь, а я распрягу и мигом к Никите. Сынок вошел в избу, в полутемку — чуть тлела на столе семилинейная лампа. Пахло остро лампадным маслом, и за печью, в закутке, кто–то постукивал копытами — то ли телок, то ли овца с приплодом. На полатях торчали три головы, все рыжеватые. Ребятишки молчали и во все глаза глядели на гостя. Вышла из кухоньки женщина, приземистая и в мужском кожушке, с ведром. — Это кого же нанесло? — Хозяин велел зайти, — сказал Сынок, сбрасывая свою шапку. — Ботечника ищу, насчет колодок. Погреться разрешил хозяин. Сейчас и сам явится… Женщина ничего не ответила, загремела ведром, вышла, похрустела по дорожке. Вбежал с бутылью Петр, шепнул радостно: — Гони монету… Сейчас он и сам заявится… Да раздевайсь, — уже с каким–то нетерпением закричал он, торопливо разматывая платок мягкими женскими движениями. Открылась под жидкой шапчонкой лысая, горбом, голова, белые брови казались поседевшими. Он выхватил из горки кружку, вытащил хлеб, краюху, луковицы, подумав немного и крякнув даже с сожалением, достал кусок сала. Бросил на стол нож и приказал гостю: — Полосуй на куски. Сынок разделся, подсел к столу и принялся неторопливо резать сало на мелкие дольки, крутя головой, прислушиваясь к голосам снаружи. Вошли жена Петра и крепкий молодой мужик, видимо побритый недавно, потому что кожа лица была чиста и даже блестела, точно смазанная жиром. Он присел на коник, рядом с Сынком, и тот как–то невольно вздрогнул, быстро и пристально посмотрел, как ожег его взглядом. Мужик этот был приветлив ко всем незнакомым. Он протянул руку, пожимая, сказал: — Никита, по колодкам мастер… — Он хочет у тебя и на женскую ногу, и на мужскую, — пояснил Петр, присаживаясь, хватая бутыль. Жена его, подвигая ведро к печи, недовольно сказала: — Черт какой! И где нашел пьянку?.. Ат, уж пьяницы так пьяницы, не разминутся. Петр засмеялся, и Никита ухмыльнулся, облегченно двинул губами Сынок: — А ты с нами за компанию… Присмотрелся к лицу женщины, миловидной все еще по–девичьи, с нежным румянцем, с густой косой, выпавшей из–под платка. Женщина не отказалась, скинув кожушок, подвинула скамейку к столу, разглаживая щеки, пристально глянула на Сынка, на кольца его серебристых волос. — Ишь ты, — проговорила как–то затаенно–ласково. — В кольчиках каких покупатель. Точно херувимчик. Как в церкви… Мужики засмеялись, Никита, качая головой, проговорил вроде укоризненно: — Сравнила ты, Авдя, с херувимчиком… Вот уж подогнала, прямо как башмак на колодку. Авдотья вскинула голову на полати, крикнула кому–то из трех ребятишек: — Васька, ну–ка ставь самовар. Да еще дров набери. В подтопок надо кинуть… Ишь, заворачивает к ночи. Дышать даже нечем. Она выпила вместе со всеми. Как–то просто и вместе с тем изящно вскинула на пальце кусочек сала, положила в рот. Мужики закрякали, заухали и тоже склонились над кусками хлеба, сала. Загорланили, заплескали руками друг друга по плечам, как петухи крыльями. Вырастали на пороге другие мужики, привлеченные светом и гулом, подсаживались, тоже крякали над кружками и тут же вроде начинали топать валенками мерзлыми, лезли тоже обниматься к Сынку, а он пихал их прочь, и все озирался, и все порывался бросить к черту всю эту свору и бежать в поле, в пургу, куда глаза глядят. Но сидел и клонил тяжелые веки, облизывая сохлые губы, временами прислушивался, улавливая хруст шагов под ногами агентов, и успокаивался, тянулся к кружке. Усталость и вино взяли свое. Сынок закрыл глаза на чуть лишь, а открыл — вокруг была уже темнота, и в темноте, рядом на полу, он ощутил груды спящих тоже мужиков, вчерашних гуляк. Откинул постельник, как видно накинутый на него заботливо Авдотьей, и сел на полу, хрипя и кашляя задушенно и мучительно долго. Кончил кашлять, и тут в избу шагнула высокая черная тень человека. Он прошел мимо Сынка, пригибаясь, разглядывая лежащих. Второй — пониже, третий… Очумелый Сынок все еще принимал их за вчерашних гостей, за мужиков и парней, набежавших со всех посадов в избу. Он прохрипел: — Эй, налей–ка самогону… Высокий, в фуражке, чиркнул спичкой, осветив тела, шевелящиеся от храпа и холода. Приблизился к Сынку, и теперь тот увидел перед глазами вместо стакана с самогоном дуло нагана: — Тихо, Сынок, — проговорил человек. Второй, пониже, шагнув через спящих, завернул за спину руки. — Что надо? — вяло пробормотал налетчик, чувствуя, что ноги совсем заледенели. — Что надо? — Подымайся, Сынок, — приказал высокий… — Назад пора, в город. С полатей слезла жена Петра. Накинула на себя шубенку. — Эй, кто такие? — проговорила она. — Губрозыск, хозяйка… Ну–ка, зажги лампу… — приказал высокий. Тогда Сынок крутнулся было, но тяжелая рука высокого легла ему на плечо, толкнула. Он свалился на спину. — Или «спалил» кто из мужиков? — садясь снова на пол, спросил он. — Никто не спалил, — ответил высокий. — Ты гулял всю ночь, а мы от деревни до деревни за тобой. Платить пора за все дела твои. И, окончательно отрезвев, содрогаясь от холода, от слов высокого, насмешливо и хрипло отозвался Сынок: — Червонцами или свинцом?
51
О том, что хоронят кого–то из милиции, Поля услышала возле ларька, где торговали пряжей, нитками, чулками. Стояла с лотком, набитым конфетами–самоделками, ждала покупателей. Их было сегодня мало. По Мытному двору расплылись большие лужи, грохотали капли по цинковым крышам ларьков, сани проносившихся мимо лошадей кидали на людей мутную воду. Мелькали рядом беспризорники, прицеливаясь к конфетам. Не раз и у нее, и у других лоточниц выхватывали беспризорники конфеты, пряники, пышки. Попробуй, догони их. И кажется, не столько думала она о выручке за конфеты, сколько о том, чтобы сохранить их. Хозяин пересчитает вечером. Все до одной. Деньги получит полностью за проданный товар, похвалит. Пусть и мало она продаст. А коль не хватит денег, насупится, пробурчит: — На ситро выкинула, Полька. Погрозит ей пальцем. Потом укажет на люльку: — Помогай качать. Сядет Поля и начнет качать ребенка, вечером, ночью ли. Тягостно стало ей снова жить, как ушла от Синягина. Там было одно дело — стирай, гладь, помогай хозяйке. И койка была отдельно от хозяев. И хоть намучается за день на стирке и глаженье белья, так зато ночью уж отоспится — не мешали. Но куда было ей деться. Потолкалась на бирже, походила по фабрикам, была даже на железной дороге — везде безработные. До нее ли, до неграмотной девчонки, приехавшей из поволжской деревни в этот город, до голодбеженки ли. Да и то бы ничего даже с лотком ходить. Но все меньше и меньше спроса на них, на самоделки. В государственных магазинах появились тоже конфеты, в хороших обертках, самые разные. То ли с начинкой, то ли с шоколадом, то ли ландрин–монпансье в коробках красивых и жестяных. Кому нужны станут скоро наляпанные вручную конфеты в душной комнате, полутемной, полной криков хозяина, криков ребенка, ворчанья жены хозяина, болезненной женщины с опухшим после родов лицом. Каких–то еще год–два — и закроет торговлю хозяин, и снова она пойдет по бирже, по базарам, по присутственным местам. Если только не возьмут на фабрику. Обещал же Константин Пантелеевич. Но когда это обещание он выполнит. Как пошла она в няньки сначала за город к зажиточному мужику, как потом нанялась на Февральскую снова к конфетчику, стесняется прийти в губрозыск. Что–то пугает ее. И сейчас возле ларька с нитками и катушками вспомнила его. Не придет ли на базар. Мало ли — купить понадобится что. Вот иголок или же ниток. Ушиваться тоже надо. Представила, как сидит он с иголкой и штопает дыру на косоворотке, улыбнулась. И тут услышала разговор двух мужчин, проходивших мимо: — Жуть что творится… В прошлом году, помню, одного милиционера из банка застрелили. Теперь вот еще одного… — Не сладкая у них работа все же… говорят, три пули… — Знали, значит, его в народе, коль столько собралось… И тут же Поля услышала музыку оркестра. Она насторожилась, стала продвигаться в толпе к воротам. И здесь снова услышала чьи–то слова: — Он его на чердаке накрыл, а тот в него из нагана… — У меня вон зять тоже в милиции работает. Так, веришь ли, извелась дочь, потому как каждый вечер того и жди, что принесут на шинели домой… Вот теперь испуг охватил Полю, она затолкалась живее, пробилась на улицу, побежала к площади, где виднелся народ. Навстречу ей машина, красной материей обитая. По бокам конная милиция, впереди конная милиция. Встала на обочине Поля с замирающим в груди сердцем, вглядываясь в эту машину, в людей. Ее толкали, и сыпались конфеты под ноги. Уж не Константина ли Пантелеевича это?.. Господи!.. Так и закричала Поля, вдруг яростно стала толкаться в гущу народа, забившего весь тротуар. На нее оглядывались. Кто–то сказал: — Родня, что ли, твоя, девка? Она не отозвалась, пробралась ближе к мостовой. За машиной шли незнакомые все, в шинелях черных, в шапках с кокардами, с печальными лицами, молчаливые. Но вот в кепке с бородой тот самый, что ей конфеты подарил. Вот в пенсне, в картузике с лакированным козырьком. Вдруг увидел ее, каково на миг блеснула радость в глазах. Он оглянулся, и Поля теперь увидела Константина Пантелеевича. Не в шубе, а в черной шинели, фуражке, на шее шарф. Вот услышал голос агента в пенсне — вскинул голову. И вдруг пошел из толпы. Так и замерло все у нее в груди. Подалась было назад. Кто она такая — лоточница торгаша, а он вот какой. Затолкалась было, ее пихали локтями, кто–то ворчал: — Покою нет, до чего девка егозистая. Но вот и он, рядом уже, — лицо строгое, а в глазах приветливые огоньки. Вот улыбнулся быстро, пожал ей локоть, тихо, чуть не на ухо: — Это куда же ты, Поля, пропала? — На Февральской, у конфетчика, — ответила она. — Да вы идите, — сказала, кивнув головой. Но он снова пожал ей локоть и молча все смотрел на нее. И в толпе смотрели на них и ничего, наверное, понять не могли. Вдруг он сказал быстро: — Я тебя найду. Или здесь вот, — махнул он на рынок, — или там, на Февральской. У Лодкина, значит? Она кивнула головой: — У него… — Найду завтра или послезавтра, и мы поговорим… Я все помню и все сделаю для тебя, Поля. Только не пропадай больше… Но тут снова запели печальные трубы, уже далеко впереди, и он опять помрачнел, вдруг повернулся, побежал вдоль колонны людей догонять своих товарищей, провожающих в последний путь какого–то милиционера. Кто это? Может, тот, что вел ее однажды из шалмана. Или же тот, что с собакой? Или тот, с худым лицом, в гимнастерке, стоявший возле печи, говоривший: «А тебе–то что, Подсевкин…» Или тот дядька, с которым сидела рядом на диване, который смеялся сначала, а потом вдруг ударил кулаком по дивану, так что взвыл от испуга черный пес по кличке Джек. И не сдержалась вдруг больше Поля, заплакала, пошла из толпы, не вытирая слез. А в толпе говорили негромко и сочувственно. — Знать, родня у девки… — Может, любовь ее провожают… — Ну уж, любовь… Там бы шла тогда… Не–е, а просто есть такие, чтобы плакать по делу и не по делу… — Ты–то ведь не плачешь, а она плачет…
52
Первый обход подозрительных мест города был сделан сразу же, по приказу начальника губмилиции Семишева. Но Дужина среди задержанных не было. На другой день после похорон Барабанова снова начался обход города. И опять агенты пришли в «Хуторок». Час был уже поздний, народу за столиками собралось много. Посреди зала танцевали под песни Тамары и гулкие удары пианино. В синем табачном дыму, как в воду погруженные, качались лица завсегдатаев, слышались голоса, прерываемые возгласами, криками, ударами кулаков по столам, звоном посуды. Ивана Евграфовича Костя, Леонтий и Иван Грахов нашли в кухне, занятого подсчетами. Высчитывал, сколько мяса пошло сегодня на вторые блюда да сколько картошки, масла, муки. Увидев агентов в дверях кухни, он прошаркал быстренько к ним, но голос был обидчивый, несмотря на масленую физиономию. — Три дня тому назад приходили с обходом и обыском, — зашептал он, умильно поглядывая в лицо Косте. — Что поделаешь, — ответил Костя. — Дужина мы ищем. Знаешь его хорошо ведь… И Барабанова ты знал хорошо. — Да–да–да, — торопливо теперь уже и соглашающе покивал головой хозяин трактира. — Что поделаешь. Кому что написано на роду. Так сказать, звездочка в небе. То мерцает, то погаснет… У каждого есть своя звездочка… — Номера осмотрим, — сказал Костя. — Какие могут быть возражения! — воскликнул вроде как с радостью Иван Евграфович. — Мой дом — дом губрозыска. Всегда я уважал вашего брата, сыщиков. Помню еще по прежним временам, когда Шаманов служил… — Нет ли в номерах без документов? — проходя к лестнице, спросил Костя. — Признавайся, хозяин. — А посмотрите сами, — спокойно ответил тот. В одном номере застали пару. Он — высокий, с густыми волосами, красивым ртом, матовыми щеками, и девушка — бледная, с белыми волосами, бесстрастными серыми глазами, с папиросой. На требование предъявить документы мужчина торопливо сунул руку в карман пиджака, висевшего на стуле: — Ради бога, ради бога… Мухо, работник биржи труда. Прочитав это, Костя невольно еще раз оглядел красивое лицо мужчины. А тот встал резко, вытянулся перед ними — выправка наверняка офицерская. Вдруг вскинул руку к виску, как командиру доложился: — Поручик старой армии. Отсидел срок в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. Можете поинтересоваться в ГПУ… Они мне разрешили жить свободно и трудиться на новое рабоче–крестьянское правительство… В июле прошлого года, на коллегии… — Мы вам тоже не мешаем трудиться, — ответил Костя, приглядываясь теперь к девушке. А та словно не замечала никого, глядела застывшими глазами на бутылки вина, на тарелки, на эти куски плавающей в светлом жирке белуги, на поблескивающие кусочки студня, замазанного густо горчицей. Она курила и думала о чем–то своем. Что ей до агентов из губрозыска. — А с вами мы встречались? — обратился Костя к ней, вспомнив ночь в доме Синягина. Она вдруг вздохнула глубоко, улыбнулась, проговорила нараспев: — Я та, которая уйдет в морскую вечность мира, как рыба, плавником вильнув. — Она с «Титаника», с того, что ушел на дно океана в шестнадцатом году. Мухо захохотал, вдруг осекся под ее взглядом, жгучим и суженным. Нет, о них не скажешь, что все здесь происходило любовно. — Это Верочка Синягина, дочь булочника Синягина. Вот так! Значит, Мухо вхож в дом Синягина. Синягин знаком с Трубышевым. Трубышев работал в одной конторе с убитым Вощининым. Мухо к тому же знаком наверняка с Иваном Евграфовичем. — Он вам знакам, Иван Евграфович? — обратился Костя к хозяину трактира. — Как же, — ответил тот. — Как же… — Он подступил к Косте, едва не шепнул: — Состоятельный человек, как не пустишь в отдельный номер. Состоятельные мне вот как нужны. Понимаете, десять тысяч уравнительного налога плачу. Изыскивать приходится. — Я не думаю, что вы нас поведете с собой, — проговорил Мухо, валясь снова на стул. Он сунул пальцы к пуговицам рубахи, начал, морщась, расстегивать их, точно душно стало ему в этом узком, залитом красным светом, от красного абажура, номере. Содрал с себя галстук, кинул его на кровать с мятым одеялом, разбросанными подушками. — А впрочем, никуда бы и не пошел я, — проговорил опять. — Нам надо еще станцевать, как танцует Рудольф Валентино. Не так ли, Верочка? Девушка повела плечом, как сбрасывая с него невидимую руку Мухо. Синие глаза закрылись табачным дымом. То ли она была пьяна, то ли приняла дозу наркотика. Лицо бледное, и оскал мелких зубов злой. Что такое с ней происходило? — Пожалуйста, танцуйте, — проговорил Костя, поворачиваясь к выходу. На лестничной площадке, где светилось высокое трюмо, где в аквариуме носились и падали в зеленую муть травы похожие на золотые монеты рыбки, он обернулся к Ивану Евграфовичу. — Скажу я тебе, Иван Евграфович, что последние денечки доживает твой трактир. Старик попятился, и вдруг побелела кожа вокруг лилового носа. Быстро огляделся, положил руку на сердце: — Разве можно так путать, Константин Пантелеевич… Чай, мы же с вами старые друзья, с революции… Помню с Шамановым в трактире «Орел» за столиком, учеником был, а вымахал вон в начальника… Кажется, тогда уже хвалил я вас… Костя не дождался, когда трактирщик кончит, стал спускаться в зал, наполненный грохотом музыки. Все с тем же упоением и мягко метались посреди зала пары, притопывала Тамара, заученно и бесстрастно, и ее хрипловатый, под «цыганский», голос из табачного дыма и синевы слабых лампочек в люстрах грустил по любви: