Куб со стертыми гранями
Шрифт:
Может быть, он и прав насчет причины вызова шефа. Если Бурбель видел с помощью камер наблюдения конец моей беседы с Изгаршевым, то мой срыв мог прийтись ему не по душе…
В кабинете шефа, обилием экранов напоминавшем монтажный зал в старинном телецентре, было тихо. Обычно данное помещение отличалось тем, в нем всегда витали какие-нибудь не подобающие запахи, и посетителям оставалось только гадать, откуда в кабинете заместителя начальника Пенитенциария по научному обеспечению может пахнуть, например, отработанным дизельным топливом или, скажем, детской присыпкой.
Поэтому,
Доктор психологии, действительный член бессчетного числа Академий и почетный член всевозможных научных обществ Прокоп Иванович Бурбель расхаживал, заложив руки за спину, как на экскурсии, время от времени косясь на экраны, на которых нечетко колыхались и невнятно бубнили чьи-то силуэты.
— Садитесь, Теодор, — любезно предложил он, когда я преодолел пространство, отделявшее входную дверь от рабочего стола шефа.
Я послушно присел на край указанного мне кресла у небольшого чайного столика, предназначенного для “своих”, а Бурбель, пыхтя, опустился напротив меня на мягкий диван.
— Скажите-ка, Теодор, сколько лет вы работаете в Пенитенциарии? —спросил он.
Если это и была преамбула, то довольно зловещая. Похоже, предположения Вая насчет ГГМ начинали оправдываться.
— Почти семнадцать, Прокоп Иванович, — сказал я.
— И скольких вы уже реэдукировали за это время?
Шеф обожал изобретать новые термины. Собственно, такие словечки, как “эдукатор” и “реэдукировать”, именно он ввел в обиход нашего заведения, хотя, на мой взгляд, “воспитатель” и “перевоспитывать” звучат ничуть не хуже.
— Ну, это трудно сказать, Прокоп Иванович. Вы же представляете себе ту специфику, которая обусловлена пользованием Установкой…
— Да-да, — согласился поспешно Бурбель. — Если наша… то есть, ваша, Теодор… деятельность завершается успехом, то мы тут же забываем о человеке, которого вернули в прошлое. Кстати говоря, на эту тему я однажды попытался набросать небольшую статейку… разумеется, чисто для успокоения своей души, так что можете не волноваться насчет нарушения конспирации, Теодор… Я там назвал это уникальное явление “феноменом псевдоамнезии”, что вы скажете на этот счет?
Бурбель, вопреки своему обыкновению, сегодня явно решил зайти издалека. Значит, сейчас у него было свободное время.
— Звучит красиво, Прокоп Иванович, — похвалил я. — Только почему вы считаете, что эта амнезия — “псевдо”?..
Некоторое время мы по инерции обсасывали терминологические косточки, потом шеф констатировал:
— В любом случае, логично было бы предположить, что ваша деятельность отличается относительно высокой эффективностью, Теодор. Наверное, проще было бы сказать, скольких вы так и не реэдукировали, верно?
— Пятерых, — невозмутимо подсказал я. — Последним был тот тип, что по пьянке пырнул ножом собутыльника, да вы его должны помнить, Прокоп Иванович…
— Разумеется, помню, — машинально отозвался Бурбель, размышляя о чем-то своем. — Теперь вы мне вот что скажите, Теодор… Как обстоят дела с Кином Артемьевичем Изгаршевым?
Я опустил голову, рассматривая темные кружки — следы горячих
— Работаем, Прокоп Иванович, — наконец, уклончиво сказал я.
— Насколько мне помнится, на завтра намечена последняя попытка коррекции?
Я молча кивнул.
— Ну и какова, на ваш взгляд, вероятность успеха?
Я молча пожал плечами.
Некоторое время Бурбель сопел и раздувался, как огромная жаба, а затем заявил:
— Непонятно!
— Что именно, Прокоп Иванович? — невинно поинтересовался я, и это оказалось последней каплей в чаше терпения шефа.
— А вам, наверное, всё ясно, коллега? — вскричал он, подавшись вперед, и перемена обращения ко мне с имени на “коллегу” красноречиво свидетельствовала о гневе хозяина кабинета. — Кин Изгаршев — сложный человек, и отличается, я бы сказал, весьма неординарным мышлением! А вам, видите ли, с ним всё ясно!.. Может быть, вы с самого начала решили, что ему прямая дорога в операционную?!.. Что ж, это легче всего — рубануть сплеча и махнуть рукой на человека!..
— Но позвольте, Прокоп Иванович… — попытался было защищаться я, но Бурбель лишь гневно махнул рукой.
— Не позволю! — заявил он. — Я не дам вам казнить человека лишь потому, что вы опустили руки и сдались, столкнувшись с его упорным нежеланием перевоспитываться!.. Да-да, я не оговорился, Изгаршев — тоже человек, а не утративший человеческий облик маньяк, каким вы его себе представляете!.. Да, он заблуждается в своих теоретических рассуждениях, но в этом и заключается ваш долг — суметь переубедить его, заставить отказаться от ложных идеалов и в конечном счете вернуть ему гордое звание человека, черт возьми!..
Я больше не пытался возражать. Во-первых, потому, что с Бурбелем во гневе бесполезно было дискутировать, а во-вторых, потому, что я сознавал, что он отчасти прав. Наверное, всему виной в неудачах с Изгаршевым была элементарная усталость, вынудившая меня расслабиться. Наверное, еще не все средства были мной испробованы, и можно было как-то повлиять на решимость “неординарной личности” убивать всех подряд, чтобы таким образом исполнять функцию хищника в человеческом стаде…
Однако, вспышки эмоций со стороны зама по научному обеспечению обычно длились недолго, и теперь Бурбель тоже быстро выдохся, порывисто поднялся и стал мерить кабинет шагами, привычно заложив руки за спину. По-моему, эту позу он неосознанно перенял у наших подопечных.
Наконец, не останавливаясь, шеф бросил в мою сторону:
— Прошу извинить меня, Теодор… Что, в данном случае действительно нет никаких надежд?
Я развел руками. Ни обещать невозможное, ни предрекать свое поражение мне не хотелось.
Бурбель, ссутулившись, опустился в кресло за столом и некоторое время, барабаня пальцами по столу, глядел в фальш-окно, где сегодня значился прекрасный вид на морское побережье.
— А вы знаете, почему раньше тюрьмы стояли на горе или на высоком холме? — вдруг осведомился он. — Нет?.. Чтобы заключенные постоянно мучились, глядя на открывающийся с вершины простор из своих тесных, затхлых клетушек, и чтобы вследствие этого они еще пуще осознавали, какую свободу потеряли…