Кучум
Шрифт:
— Похороните меня на родовом кладбище рядом отцом и дедом…
— О чем ты, отец, — запротестовали сыновья.
— Тише, не мешайте мне, — остановил он их. — Если останетесь сами живы, то уходите из этих краев…
— Куда идти? Ведь здесь наш дом…
— Не знаю куда, но уходите отсюда. Это моя последняя просьба… — Он закрыл глаза и вскоре перестал дышать.
Тогда Сабанак, сам едва передвигая ноги, пришел к Ермаку и, долго отдуваясь, попросил:
— Отпусти меня, атаман. Если не вернусь, то знай, не предал вас. Отпусти…
— Иди куда знаешь, — махнул тот рукой.
Сабанак
Как только вскрылась река, Ермак выбрал полсотни казаков, что могли держаться на ногах, и велел им сделать вылазку, назначив главными Матвея Мещеряка. Ночью они прокрались вдоль русла маленькой речушки Сибирки, впадающей в Иртыш, ударили по обложившим их татарам. Те навалились на казаков, рассчитывая взять их, полуживых, голыми руками. Тогда открылись ворота Кашлыка. Из них шли, поддерживая друг друга, во главе с Ермаком все, кто пережил голодную зиму. Их глаза полыхали неукротимым огнем, в руках сабли наголо. Даже сраженные татарской стрелой они продолжали ползти вперед, пытаясь схватить врага за горло, сдавить, умереть вместе с ним. Татарские воины дрогнули, начали отступать, а потом побежали, не обращая внимания на злобные выкрики сотников. Последним отходил Карача-бек. Он не думал о потерях. Гораздо важнее было то, что силы казаков были на пределе. Это он видел своими глазами. "Долго они теперь не продержатся, — думал он злорадно, — то чего нельзя добиться силой оружия, сделает голод…"
Ермак, собрав оставшееся воинство, оглядел каждого с грустной улыбкой, спросил:
— Выдюжили зиму? Отогнали врага? Как дальше жить станем?
— А как скажешь, атаман. Коль такую зиму пережили, то и другие не так страшны будут, — отозвался неунывающий Гришка Ясырь.
— Спасибо ему, — указал Яков Михайлов глазами на Сабанака, — выкормил нас. Не он бы, так и до весны не дотянули.
— Это точно, — Ермак неожиданно стал снимать с себя панцирь, что был когда-то подарен ему царем, — получи от меня на добрую память.
Сабанак растерянно заулыбался, хотел было отказаться, но подбадриваемый выкриками казаков принял дар из рук атамана и, поклонившись всем, ответил:
— И вам спасибо. Спасибо, что приняли, поверили… Своим признали… Почти что русским с вами стал.
— Кто с нами из одного котла хлебает, зла за пазухой не держит, тот и русский, наш значит, — хлопнул его по спине Гришка Ясырь.
Позже хватились сыновей Соуз-хана, но их не было ни среди живых, ни среди убитых.
— Оно, может, и к лучшему, — отозвался Ермак, когда услышал об этом. — Силой держать — себе накладной будет.
ПОЗНАНИЕ СОМНЕНИЯ
Ивану Васильевичу в эту зиму нездоровилось. Не помогали ни лекари, ни знахари, долгие часы проводящие возле него. По растерянности в
— Чего отмалчиваешься? — тянул он к себе слабою рукой приехавшего недавно лекаря по имени Жакоб, только что подавшего ему чарку с каким-то горьким снадобьем. — Почему не скажешь, что гнетет меня? Какая хворь приключилась? Ну, говори!
— Государь, то не дано мне знать. Тело человеческое заключает в себе многие недуги, но нельзя сразу определить, какой из них побеждает. Если взять чуму, то…
— Так я чумной, по-твоему? — с силой дернул его за рукав Иван Васильевич, тяжело дыша в лицо гнилостным запахом, исходящим изо рта. — Чумной, да?
— Я этого не говорил, государь Я хотел лишь пояснить как бывает…
— Не желаю слушать как бывает! Ты про мою болезнь сказывай. Слышишь? А то кликну палача, он мигом тебе язычок развяжет. Так скажешь или нет?
— Скажу, скажу, — захлюпал длинным носом лекарь, вырвавшись наконец из ослабевших царских рук, отскочил подальше от больного, — только не надо сердиться на меня.
— Хорошо, говори. Слушаю, — Иван Васильевич полуприкрыл глаза и стал слушать, как Жакоб длинно и путано объяснял про устройство человеческого организма, и о влиянии на него различных веществ. Причины болезни он так и не назвал, но слова отвлекали, успокаивали. Иван Васильевич и сам догадывался, о чем боялся сказать лекарь. Близок его смертный час. Господь карает муками и страданиями за все прошлые прегрешения и деяния. Он всего лишь человек, хоть и царь. Хоть и княжеская кровь течет в его жилах. Пожил свое. Поцарствовал… Но не верилось ему в столь скорый конец. Чего-то главного не сделано. Начато, но не доведено до конца. Рано, рано умирать… Еще год нужен, а то и два и… Тогда можно и умереть. Ведь библейские цари жили по триста лет. Чем он отличается от них? Разве не соблюдал заповеди Господни? Не ходил в храм? Не держал посты? Не раздавал милостыню? Пусть он не праведник, не святой, но страдал и мучился не меньше иных. Враг рода человеческого не дал прожить так, как хотелось бы. В нем вся причина.
— Эй, позови лучше Богдана Бельского ко мне, — прервал он излияния лекаря. — А сам прочь поди. Толку с тебя, как с козла молока…
Бельский появился тут же, словно ждал за дверью. А может, так оно и есть. Все они только и дожидаются, когда он не сможет подняться. Тогда кинутся делить царство, оттеснят бедного Федора, потянет каждый на себя одеяло. Разорвут государство на части. Нет, он должен знать, сколько ему отпущено лет, дней. Знать, чтоб успеть завершить начатое, разогнать всех снующих вокруг жадных людишек, назначить нового честного преемника.
— Звал, государь? — напомнил робко о себе Бельский.
— Плохо мне, — выдохнул Иван Васильевич, — мутит всего.
— Может, подать дать кваску?
— Пил уже. Ты вот что, Богдаша, — царь на минуту опять задумался, словно забыл, зачем он позвал ближайшего к нему человека, знающего о всех царских прихотях и желаниях, умеющего читать по глазам и оказаться рядом в нужную минуту, — собери гадалок и предсказателей, каких сыщешь. Пусть придут ко мне. Все понял?
— Понял, государь. Кому гадать надо?