Куда кого посеяла жизнь. Том III. Воспоминания
Шрифт:
Он рассказывал, рассказывал, а потом так охарактеризовал девчат, соратников по прорывке: «Русская девочка, он как льошад!». Он это сказал так, как приклеил, вот мол какие русские девчата, как лошади работают, куда ему, Теофилу! Переговорил я с ним о разном, о Кубе, университете, родителях, много о чем. Потом пошли вместе к бригадиру, тот сразу посадил его на машину и отправил за ящикотарой. Поговорил я и с теми девчатами, и с руководством лагеря, а потом еще раз с бригадиром, он меня хорошо знал, да и отец мой работал здесь же в рядом расположенной тракторной бригаде. Больше в том сезоне меня в этот городок не приглашали, значит, все
А все-таки быть студентом – это здорово! Не теряйте времени, молодые, учитесь, пока есть возможность!
КАРИМ
Карима в нашем поселке знали все, от мала, – до велика. Он был одной из сельских достопримечательностей тех времен,– и вовсе не внешним видом или какими-либо выдающимися особенностями. Скорее всего, тем, что умел себя подать, и нахально, «качал права», где надо и не надо, а этого местные власти боялись больше всего, да и не только местные.
Бестолковая, можно сказать, «реверсивная» или обратно действующая, национальная политика времен Советской власти, предполагала процветающее развитие национальных окраин за счет истощения российских регионов.
Справедливые обвинения в иждивенчестве и паразитировании, тут же вызывали жалобы на национальные притеснения. В анекдоте, ходившем в те времена, одного студента-армянина на экзамене по научному коммунизму, спросили: «Как вы понимаете сам термин «дружба народов»? Студент мгновенно ответил: «Как есть, так и понимаю. Это армяне, русские и все нерусские, объединились… против грузин». Нечто похожее происходило и в масштабе великой страны – как будто все нерусские окраины, да еще зарубежные «друзья», объединились для того, чтобы максимально больше выжать из России что-то, в обмен на «дружбу».
Карим, несмотря на свою малообразованность, видимо, интуитивно чувствовал такую национальную политику. Пенсию он не заработал, так как всю свою жизнь только воровал – в молодости лошадей, в старости – телят, но все-таки добился того, естественно, под давлением вышестоящих органов, что ему выделили персональное ежемесячное натуральное пособие (мука, мясо, зерноотходы и т. п.). Выделили (заставили) почему-то из колхоза, хотя Карим в нем, и дня не проработал. Ну, что поделаешь, власть, повторяю, была гуманная, нельзя же старика голодным оставлять, вот колхоз и обязали его поддерживать.
Карим ежемесячно приходил ко мне, как к главному бухгалтеру, я ему выписывал «паек», он его гордо получал и требовал высококачественной продукции. Вначале, получал и носил сам, после уже дети носили, а он шел впереди, невозмутимый такой щуплый старикашка, с бородкой клинышком, – прямо-таки живой старик Хоттабыч, в неизменном в любое время года халате, и всегда со сложенными, ладонь в ладонь, на пояснице, руками.
У него практически было две жены, как и у многих пожилых мусульман в советские времена: одна старая, официальная, другая – раза в два моложе, жила под видом племянницы, числилась с семью детьми как мать одиночка, получая соответствующие пособия от государства.
Девчата в колхозной бухгалтерии часто подтрунивали над Каримом, в плане его семейных дел. Но, когда одна из бухгалтеров, Валентина Бусенко, дородная была женщина, как-то раз «перегнула палку» и спросила у Карима, от кого дети у его «племянницы»,
С течением лет, Карим стал более злым и требовательным, всем своим видом и поведением давая понять, что мы, руководители колхоза и села, должны быть благодарны судьбе за то, что она послала нам такую ценность, как он, и само его появление на свет, – есть для села счастье.
Такие люди встречаются не только среди казахов. И, к сожалению, общество их терпит, по крайней мере, терпело.
То машину куда-то надо, то уголь-дрова, то сено-солому, то «паек», то ремонт, то работу-учебу детям. Вот дай, и все. Вынь да положь, государство-колхоз. А то, что он для них палец о палец за всю жизнь не стукнул – никому не интересно. Дайте – лишь бы молчал. У него есть право на все, а у нас по отношению к нему – никаких прав, одни обязанности.
Надо сказать, что такие «каримы» были в каждом селе и образ нашего, реального Карима ,выглядит как бы собирательным. И породило их время, а не только особенности характера.
Не было бы, в принципе, необходимости писать об этом заносчивом старике, каких полно было, да и сейчас еще не перевелись, но, как ни странно, пишу я о нем в знак определенной благодарности, даже за то, что могу сегодня писать.
Дело было давно, еще в пятьдесят восьмом году. Работал я в МТС, был молодым, и «совершенно не женатым». Как-то в начале лета мне довелось подменять одного нашего водителя, Темирбаева. У него был самосвал с деревянным кузовом под зерно, и некоторое время я на нем работал, в основном на строительных объектах. Как-то раз подъехал к дому знакомой девушки, и тут меня «зацепил» Карим. Жил он там по соседству. Тогда был он помоложе, но внешне, сколько я помню, никогда не менялся, как будто и родился таким, каким мы его знали.
Было воскресенье, я подъехал, просто хотел помыть машину, рядом плотина, и других планов у меня не было. Но Карим, как прилип ко мне: «Айда поедем, привезем белий глина». В Казахстане есть все – от нефти и золота, до мрамора и той самой белой глины (каолина).
Белая глина действительно ослепительно белая и мягкая, как домашнее масло. Где-то ее используют для получения хорошего фарфора, а в наших селах ею белили дома. Просто как глину ее не использовали, связующие качества у нее ниже, чем у обычной глины. А в смеси с обычной глиной ею покрывали крыши мазанок, белили стены и потолки, используя вместо извести, которую не всегда в те времена и в тех местах можно было найти в нужных объемах.
Объяснять Кариму, что у меня нет путевого листа, что выехал я из гаража без разрешения и ехать за пять километров от села на глинище не имею права, – было бесполезно. Легче было съездить, набросать с полтонны глины и вернуться.
Что я и сделал. Минут через десять мы были у карьера, где люди брали эту самую белую глину. Карьер – слишком громко сказано. Просто была яма, с довольно крутым съездом для машин, метров 8—10, и в конце этого съезда большая нора-забой, диаметром метра полтора. Вот и весь карьер. Я приподнял кузов самосвала, чтобы легче было бросать глину через задний борт, опустил машину в забой, взял штыковую лопату и начал копать.