Куда улетают ангелы
Шрифт:
— Слушай… А все-таки, как же ты играешь? Тебе не противно — на сцене, перед камерой?
— М-м-м… Не противно, нет, но бывает сложно. Я играю это. В это. На самом деле играю. Не живу, не проживаю, вопреки нашей знаменитой школе. Хотя… Не знаю… Ой, не люблю теоретических разговоров об этом…
— Не надо, не надо! — поспешила остановить его я. — Я тоже очень боюсь думать — как оно происходит — почему то пишется, то не пишется. То невозможно остановить слова, мысли, а иногда — не знаю, ничего не знаю ни о ком, ни о чем… Что писать? Зачем?
— А
— Только по приказу, на работе. И то — пять. Но теперь — всё.
— То есть как — всё?
Я не успела ответить, как к столу вернулась страшно довольная Варька.
— Мам, там, знаешь, кто наверху стоит?
— Он живой, имей в виду, — тихо сказал Женька, не глядя на нее.
— Жи-вой? А я-то… его трогала… Ой, мам… — Варька затряслась.
— А кто живой, Жень? Крокодил?
— Нет, крокодил — вон, в аквариуме, а там, наверху… — Женькины глаза вдруг стали огромными, как Варины. — Да, Варенька? Там — о-о-го-го…
— Мама… я его потрогала, а вдруг бы он мне руку откусил… — Варька прижалась ко мне. А я подумала, что иногда забываю, какая же она еще маленькая.
Девочка, растущая только с мамой, часто — наверняка не только у меня — становится ее подружкой, совсем не по возрасту. И с трех-четырех лет знает о месячных или о том, как папа спит с другими тетями. Хотя, может быть, дело не в составе семьи, а невозможности утаить что-то от ребенка на крохотном кусочке бетонной плиты площадью тридцать квадратных метров, где мы вдвоем толчемся с утра до вечера.
— Мам, а почему, когда мы к нему приезжаем домой или на дачу, он спит один, в своей комнате, а когда нас нет, то он спит с другими тетями? Я слышала, как Неля говорила: «И пусть он с ней спит! Это ненадолго». Он боится один спать, да? — однажды спросила меня Варя в возрасте пяти лет.
В нашей квартире при всем огромном желании невозможно говорить тайком даже в ванной комнате. Кто-то спланировал наше жилище так, что коробочка ванной в полтора квадратных метра выдается прямо в комнату, — и всё, что там происходит, слышно во всей квартире.
— Нет, не боится. Он всегда спит в отдельной комнате, Варя. А другие тети, и я в том числе, спят в своей комнате.
— В какой? В нашей, да? А они спят на нашей кровати?
— Не думаю, Варенька. Другие спят на диване в гостиной…
— А-а-а… Ну, слава богу…
На следующее утро я проснулась и в первую секунду не вспомнила, что мне не надо идти на работу. Потому что я теперь вообще нигде не работаю, я теперь холеная невеста Александра Виноградова… Стоп. Так и с Сашей мы вроде вчера попрощались. Правда, мы столько раз прощались за четырнадцать лет, что никто уже, кроме меня, не верит в наши расставания. И никто не хочет слушать про наши ссоры, да и мне самой уже как-то неудобно рассказывать. Это как вечно текущий потолок от нерадивых соседей:
«Сделай ремонт!»
«Да я делала, а они опять нас затопили!»
«Так пусть заплатят!..»
«Заплатили и опять затопили…»
«Ну, поменяй
Так вот он, этот потолок, вчера обрушился мне на голову. Надо было вовремя поменять квартиру…
Что же теперь делать? В пустоте нашей тесной квартиры, которую я не только перестала модернизировать, но постепенно и убирать толком. Какой смысл — не сегодня-завтра переезжаем. Ведь мы уже распределили все комнаты в той замечательной новой квартире, уже показали Варьке ее комнату… Уже заказали проект перепланировки, даже подобрали всю мебель…
Скромное обаяние буржуазии затягивает. Я спокойно отношусь к благам цивилизации, но устоять перед перспективой ходить широкими шагами из огромной кухни в Варькину личную большую и светлую комнату не смогла. Как и многое, наверно, прощала Александру Виноградову за то, что он менял внедорожники чаще, чем я осенние пальтишки, и возил нас в свой роскошный коттедж на участке в полгектара, где росла (и будет дальше расти без нас) стометровая ель…
Вернее, не так. Я думаю сейчас: а прощала бы я ему все его выходки, если бы он ковырялся по воскресеньям в стареньком «жигуленке» или вовсе — дрожал на остановке автобуса по утрам и вечерам, и возил нас на электричке в летний щитовой домик, построенный на осушенном болоте в ста километрах от Москвы?
Почему же мне так стыдно своих упрямых мечтаний о зажиточном, сытом счастье? Бабушка ли комсомолка в кумачовом рваном платочке где-то в душе встрепенулась, или, может быть, временно ушедший от мира двоюродный дед, который полгода просидел на воде с черным хлебом, молясь и каясь в грехах?
Бабушка-комсомолка, правда, замуж вышла за образцового комсомольца, который вскорости стал областным председателем Совнаркома, получив, как положено, и кухарку, и шофера, и госдачу. А дедушка, молясь и постясь, от астмы застарелой излечился и заодно грехи свои претяжкие замолил. Жить стало легче, болеть перестал, женился вдругорядь…
А я-то что? Мне почему стыдно? Разве не в прекрасный замок увозили принцы Золушку, Белоснежку, Спящую красавицу? Не такая картина мира рисовалась с самого детства, непонятно как укладываясь рядом с тезисами демократического равенства? И разве можно позавидовать женщине, жених которой повел ее жить с собой в грязный сырой подвал? Даже если он пишет прекрасные стихи или картины… А крысы, которые ночью бегают по ногам? И хлебушек с зеленой плесенью на завтрак трудно проглотить даже под чарующие звуки лютни…
Крысы, плесень — это ужасно… Но мечтать о сытости и безбедной жизни — мещанство. Я — мещанка? Нет, нет, я не мещанка. Но я устала от тесноты, я устала от неопределенности, я устала зарабатывать ровно столько, чтобы прокормить Варьку, и зависеть от Сашиной щедрости, прямо связанной с его отношением ко мне…
Я лежала и думала, и плакала, и опять думала, пока не услышала музыку, которой будит меня каждое утро мой телефон. Сегодня «Полонез Огинского», значит, вторник. Плачь — не плачь, а Варьку надо вести в школу.