Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов

авторов Коллектив

Вадим Межуев: Есть европейская идея, и больше никакой нет?

Алексей Кара-Мурза: Почему нет? Китайская может быть.

Вадим Межуев: Китайская может, а русская нет?

Игорь Клямкин: Китайская идея если и есть, то на универсальность, насколько знаю, она пока не претендует. По крайней мере в том смысле, в каком претендуют на нее идеи европейская и русская. Но я хочу напомнить, что, кроме «русской идеи» во всех ее проявлениях, которая так или иначе имела истоком идеи немецких романтиков, была еще в России и просветительская мысль, которую мы вообще отбросили куда-то за ненадобностью. Это наша интеллектуальная традиция или не наша? Или наша только «русская идея»?

Алексей

Кара-Мурза: Это, безусловно, наша традиция, причем не только интеллектуальная. Бывало, что сама власть генерировала в России просветительские идеи. И это были звездные часы России. А «русская идея» в качестве просветительской идеи модерна у нас не выступала. И европеизм ранних славянофилов просветительским не был, о чем Вадим Михайлович и написал. Но он при этом говорит про какой-то славянофильский альтернативный модерн. Однако при чем тут модерн, я так и не понял.

Игорь Клямкин:

Я не нахожу у Вадима Михайловича мысли о двух этапах, которую обнаружил у него Алексей Алексеевич, — сначала, мол, в европейскую цивилизацию входим, а потом дополняем ее до универсальности нашими отечественными идеями. Славянофилы, на наследие которых опирается докладчик, искали альтернативу проекту Просвещения, из которого современная европейская цивилизация произросла. Вадим Михайлович ищет ее тоже. И вопрос, по-моему, не в том, называть ли ее «русской идеей», «русским проектом модерна» или как-то еще, а в том, надо ли одновременно искать (и можно ли найти) некую общую альтернативу и состоявшейся европейской цивилизации, и несостоявшейся, по оценке самого Вадима Михайловича, цивилизации российской.

Михаил Афанасьев просит слова.

Михаил Афанасьев:

«Взлет „русской идеи“ в лице ранних славянофилов и моралиста Достоевского неразрывно связан с европейским консерватизмом»

Сначала — два кратких вводных замечания.

Во-первых, мне не о чем спорить с Межуевым, я согласен с ним почти по каждому тезису, и говорить сейчас буду в режиме уточнений и дополнений, выделяя в докладе наиболее для меня важное. Возможно, оно в чем-то не совпадет с тем, что сам Вадим Михайлович считает главным, и потому сразу оговорю свое право на собственное прочтение им написанного.

Во-вторых, по ходу разговора прозвучало утверждение, что содержание доклада никак не соотносится с нашей реальностью. Более того, сам Вадим Михайлович Межуев солидаризовался с той мыслью, что умная «русская идея» мало связана с глупой русской действительностью. Поэтому для него, как я понимаю, очень важно, что именно думал тот или иной живший в России философ, и не очень важно, как интеллектуальная рефлексия этого философа соотносится с социально-историческим контекстом. Для меня же именно это как раз и важно, и потому я буду соотносить «русскую идею» с социальной и политической действительностью.

Хочу выдвинуть и обосновать два тезиса. Тезис первый — своего рода резюме к тексту Вадима Михайловича, вывод, вытекающий из его доклада. Вывод о том, что «русская идея» во всех своих превращениях следовала в общем токе и контексте европейской мысли.

В XIX веке оформились три главных направления этой мысли: либерализм, консерватизм и социализм. Взлет «русской идеи» в лице ранних славянофилов Хомякова, Аксакова и моралиста Достоевского неразрывно связан с европейским консерватизмом. И именно это направление мысли поставило важнейшие для современного человечества проблемы-задачи: ограничение капитализма и потребительского общества, самодисциплина цивилизации, верность природе и традиции, спасение сообща — миром. Идеи, высказанные по-русски православными мыслителями, можно найти и в католическом

социальном учении, например в теории субсидиарности.

Но и в отмеченном в докладе превращении русской идеи всечеловечества в русскую идею цивилизационной обособленности и превосходства тоже нет ничего исключительного — оно совершилось в эпоху нараставшего в мире влияния национализма, а затем и нацизма. Это общая тенденция, олицетворенная в именах Константина Леонтьева, Освальда Шпенглера, Отмара Шпанна, евразийцев. Дальше можно было бы поговорить еще о русском коммунизме и российском неолиберализме, но это уже далеко за рамками обсуждаемого доклада.

Второй мой тезис заключается в том, что мыслители, о которых пишет докладчик, в российском XIX в. воплощали в себе лишь один из потоков более широкого интеллектуального течения. Я предлагаю погрузить «русские идеи» Хомякова, Аксакова, В. Соловьева в контекст идейной жизни России того времени. То есть вернуть их туда, откуда их извлек Вадим Михайлович, — в докладе он рассматривает эти идеи вне контекста, а я хочу обратить внимание именно на контекст. И вот, если посмотреть на указанные «русские идеи» и их авторов в российском общественно-идейном контексте, то, с точки зрения влияния на умы современников, им будет трудно сравниться не только с Герценом, но и, скажем, с Лавровым и Михайловским. Этих людей, т. е. народников, сближало с ранними славянофилами то, что они тоже так или иначе соединяли в своих проектах традицию с прогрессом. Таким соединением была озабочена тогда вся мыслящая российская общественность от министров до гимназистов. Исключение составляли только отпетые западники вроде Чаадаева.

Российские либералы ведь сначала тоже почти все были государственниками и народниками. Да и потом, уже отказавшись от народнического наследства, они оставались далекими от манчестерского либерализма. Настоящими западниками в дурном смысле слова были все-таки не русские либералы, а русские марксисты. Они тоже, как и либералы, отказались от народнического наследства и торопили капитализм, но если либералы считали его прогрессивным, то марксисты знали последнее слово науки: капитализм уже не прогрессивен, это живой труп. А что касается славянофильства и народничества, то тут все западники были едины: анахронизм, утопизм, воспевание отсталости. Так и вошло в учебники, со страниц которых представала какая-то странная публика («интеллигенция»), которая почему-то любила свой народ больше, чем капитализм или классовую борьбу.

Я же предлагаю посмотреть на эту российскую публику, на легион народников, которые не «народовольцы», на земцев, либеральных славянофилов и славянофильствующих либералов в другой концептуальной парадигме. В парадигме, которую я заимствую у Карла Поланьи. Вы его идеи, конечно, хорошо знаете, но для связности мысли я их кратко изложу.

В первой половине XIX века произошел цивилизационный переворот — рыночная экономика подчинила себе общество. И чтобы все социальные, человеческие связи не превратились окончательно в экономические, т. е. рыночные, человеческой цивилизации нужно воссоздать институты, которые контролировали экономику прежде. Но теперь уже — на новой социально-культурной основе. Отсюда и становится понятной идейная и преобразовательная сила консерватизма. Все великие реформаторы Нового времени — от Вашингтона до Дэн Сяопина — это консерваторы. У Поланьи есть гениальная мысль о том, что рыночное мышление — главный фактор, который будет затруднять реформирование западного капитализма, а также и модернизацию в домодерных обществах. И, наоборот, недоверие к рынку и капитализму абсолютно необходимо для успешного цивилизационного развития.