Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов

авторов Коллектив

Универсальных категорий, повторяю, не существует. Например, то, что европеец понимает под свободой, а ее понимание докладчиком чисто европейское, на универсальное никак не тянет. Тем самым я хочу сказать, что свобода или стремление к свободе не может претендовать на антропологическую константу. Не более того. Поэтому реконструировать внутренний контекст той или иной неевропейской культуры с помощью этой и других категорий культуры европейской заведомо не получится.

Конечно, возможности такого реконструирования ограничены в любом случае. Они ограничены возможностями языка — ведь язык-то наш —

научный или философский — он опять-таки европейский, а потому неизбежно искажающий исследовательскую призму, сквозь которую мы рассматриваем реальность. Поэтому правомерно говорить о реконструкции лишь в пределах возможного. Но при этом вовсе не обязательно приходить к абсолютному релятивизму, потому что есть же и что-то такое, что позволяет нам применительно ко всем человеческим общностям использовать слово «культура».

Но это не то, о чем говорит Вадим Михайлович. Во всяком случае, то, что для него универсализм, для меня таковым не является. Для меня это вымышленная конструкция, на основании которой выстраивается столь же вымышленное представление о некоем универсальном Должном…

Вадим Межуев: Разум, по вашему мнению, не универсален?

Андрей Пелипенко: Разум в европейском понимании, конечно, нет. В Индии, скажем, совсем другой разум.

Вадим Межуев: А научный разум?

Андрей Пелипенко: Он может присутствовать в других культурах ровно настолько, насколько они освоили европейскую систему научного мышления.

Вадим Межуев: То есть закон всемирного тяготения существует для меня только потому, что я европеец?

Андрей Пелипенко: Я говорил о вполне определенных представлениях об универсальном, которые кажутся мне заведомо неадекватными. Представлениях об универсальности понятий свободы, права, морали, любви. Для меня очевидно, что эти дискурсы универсальными не являются.

Вадим Межуев: Я же сделал оговорку в докладе: в «русской идее» речь шла об универсальности в пределах только христианского мира, т. е. о христиански трактуемой универсальности.

Андрей Пелипенко: А что такое христианский мир в современных условиях? Он представляет собой сегодня диффузное сообщество с нехристианскими вкраплениями. Христианского мира в его традиционном виде уже не существует. Достаточно вспомнить хотя бы бесконечные бодания России с Европой…

Вадим Межуев: Если универсальность бессмысленна, то что осмысленно?

Андрей Пелипенко: Я не сказал, что универсальность бессмысленна. Я хотел сказать, что на таких основаниях, которые вы имеете в виду, ее обнаружить нельзя.

Вадим Межуев: А на каких можно?

Андрей Пелипенко: Об этом надо делать отдельный доклад. Походя я об этом говорить не возьмусь.

Вадим Межуев: Мне кажется, что под универсальностью вы понимаете универсальность природного типа, т. е. существующую объективно, и переносите ее на исторический мир. Но природа и история — это разные универсумы. Универсальность в истории существует, как правило, в индивидуальной форме. Любая культура универсальна для носителей этой культуры, но отсюда не следует, что она универсальная для всех.

Андрей Пелипенко: Вадим Михайлович, вы только вслушайтесь в словосочетание «универсальность не для всех». Если не для всех, то это уже не универсальность.

Вадим

Межуев: Но именно это и отличает историческую универсальность от природной. В истории действуют не безличные законы, а люди со своими ценностями. Ценность не следует смешивать с законом — это понимали все неокантианцы. В отличие от универсальных законов природы, действующих независимо от людей, ценности универсальны для тех, кто их признает в качестве таковых, т. е. в силу не объективных, а субъективных причин. Если они признаются всеми (такие ценности мы называем общечеловеческими), то их универсальность предстает во всеобщей форме, если только частью людей — в особенной форме. Но в любом случае ценность для тех, кто ее признает, универсальна.

Попробуйте, например, убедить христиан или мусульман в том, что их религиозные ценности не универсальны. Как ученый, вы, конечно, будете настаивать на том, что они ошибаются, принимая свою веру за единственно верную или универсальную, но согласиться с вами смогут лишь при условии отказа от своей веры. Разумеется, ценности (или универсалии) могут, повторяю, существовать и во всеобщей форме, в форме общечеловеческих ценностей (к ним я отношу, прежде всего, ценности науки и права), но для этого необходимо выйти за пределы мифологического и религиозного сознания.

Андрей Пелипенко: Так я же и не спорю с тем, что в исламском мире — свои универсалии, у романтиков — тоже, равно как и у мыслителей Просвещения… Но если так, то само слово «универсалия» оказывается здесь ни к чему. Потому что если в каждой культурной традиции есть своя модель универсальности, то тогда как мы назовем следующий уровень обобщения?

Вадим Межуев: У каждой культуры свой универсум.

Андрей Пелипенко: Универсум один. На то он и универсум.

Вадим Межуев: В пределах одной культуры он действительно один. Но ведь культур много. Интересно: откуда, с какой культурной точки глядя, вы видите, что он один?

Игорь Клямкин: Славно пообщались. Насчет того, что в каждой культуре представление об универсальности свое, вы вроде бы договорились. Хотелось бы еще понять, какие культуры и почему способны распространять свое представление за свои пределы, а у других получается только заимствовать. Но давайте вернемся все же к докладу Вадима Михайловича. Вы, Андрей Анатольевич, не приемлете пафос этого доклада, потому что видите в нем попытку в виде «русской идеи», тоже претендующей на универсальность, реанимировать умершую идею Должного…

Андрей Пелипенко:

Я вижу в этом желание, Вадимом Михайловичем подтвержденное, реанимировать утопическое сознание, которое умерло тоже. Оно возникло исторически, и жизнь его не может быть вечной. О том, нужно оно или не нужно, можно, конечно, спорить, но вопрос этот скорее схоластический.

Мы видим, что культурная ситуация в мире изменилась. Мы видим такие изменения в той же европейской ментальности, ранее предрасположенной к утопизму. Этот тип сознания вырождается, превращается в фарс или просто распадается, что сопровождается снижением надситуативной активности, т. е. снижением способности к видению, прогнозированию и проектированию представлений о будущем. Оно становится для людей все более страшным и все менее интересным.