Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов

авторов Коллектив

Община умерла, говорит уважаемый Алексей Платонович, а общинная ментальность сохранилась. Например, в мафиозном Политбюро. Но такое утверждение само требует весомых доказательств. На мой взгляд, Политбюро совсем не традиционно. Это типичный конструкт, и уж точно не продукт народного творчества.

Сами термины: Политбюро, ЦК, ЧК, ЦИК, ВСНХ и подобные им — не русские и даже не соответствуют принципам традиционного русского словообразования. Эти институты и их диковинные обозначения создавались большевистской элитой, исходя из ее конкретных интересов, в том числе и для подавления культурных традиций, для замены традиционной религии новой, большевистской. Устойчивость этих новых институтов в немалой мере была связана как раз

со слабостью русской народной традиции. В тех же районах бывшей Российской империи, где традиционные отношения были сильнее, проявлялось и большее сопротивление как приживлению новых терминов, так и самим институтам, которые этими терминами обозначались.

О сущности и роли конструирования традиций. На этот момент я обращаю внимание не столько потому, что мои суждения на сей счет оспаривались, сколько потому, что не было проявлено, на мой взгляд, достаточного интереса к анализу сущности и роли данного явления. Конструирование традиций, вероятно, существовало издревле, параллельно с их трансляцией. Исторически могло изменяться соотношение между конструированием и трансляцией в пользу первого. Такое конструирование позволяет объяснить многие явления, кажущиеся загадочными, например, возрождение ранее забытых языков.

Мы не знаем, как и почему возрождались языки тысячи лет назад, но зато хорошо знаем, как это произошло 62 года назад, когда было воссоздано государство Израиль и реанимирован мертвый язык. Вот уж в этом случае никто не скажет, что язык сам себя оживил, потому что на это были направлены огромные усилия государства. Была создана специальная технология, и при этом распространение языка первоначально шло не традиционным путем: не отцы учили детей языку, а молодежь, дети учили отцов.

Но если мог быть восстановлен мертвый язык, то почему же Игорь Клямкин считает таким уж странным мое утверждение о возможности реконструкции некоторых русских традиций, ныне в значительной мере подорванных? В культуре ничего не исчезает навечно, все складируется и может быть восстановлено. Но при одном условии. Традиция может быть восстановлена только в том случае, если идея такого восстановления замкнута на какие-то социальные интересы.

А теперь еще об одном виде обнаружившихся в ходе дискуссии разногласий — разногласий по недоразумению.

Я полагаю, что таким недоразумением была прежде всего полемика со мной Михаила Николаевича Афанасьева. Не знаю, почему он решил, что я считаю постиндустриальную экономику венцом пути, конечной остановкой, раем на земле или чем-то в этом роде. Ничего такого в моем докладе нет, а саму идею конечного пункта истории я не разделяю.

Не меньшим недоразумением выглядит спор со мной Михаила Николаевича о роли традиций в процессе модернизации. В данном отношении у меня было два основных оппонента на этом семинаре. Один, Алексей Давыдов, считает меня защитником традиций, а другой, Михаил Афанасьев, почему-то убежден в том, что я противник традиций. Поскольку доклад один, а мнения по отношения к нему диаметрально противоположны, то можно предположить, что проблема не в тексте, а в его интерпретации.

Мои оппоненты, на мой взгляд, используют один термин для трех разных явлений, а именно: для традиции как механизма трансляции, для описания архаичных обществ и, наконец, для традиционализма как идеологии, обосновывающей неистребимую традиционность российского народа. Мое же отношение к этим трем явлениям не одинаково. Я противник традиционализма как идеологии, совсем не поклонник архаичных обществ, но признаю традиции как чрезвычайно важный механизм социального и политического развития. Кстати, именно такой подход вытекает из теории неомодернизма, которая возникла в дискуссии с классическими версиями теории модернизации.

Я кивал Афанасьеву,

соглашаясь с тем, что я сторонник этой теории, но я категорически возражаю против ее оценки Михаилом Николаевичем как якобы направленной против традиций. Более того, именно неомодернизм выдвинул тезис об их, традиций, модернизационном потенциале! Именно в рамках этой теоретической школы было доказано, что новые гражданские институты вырастают из институтов традиционных, а если таковые разрушены, то новые институты демократии и гражданского общества не приживаются.

Вот и я тоже сторонник синтеза традиций и инноваций. Но при этом я пытался показать, что на большей части России отношения традиционной коллективности и механизмы их трансляции подорваны или чрезвычайно ослаблены. Это создает большие проблемы для укоренения новых демократических традиций, немыслимых в полностью атомизированном обществе, не готовом к солидарному действию. Поэтому я ратую за попытки реконструкции каких-то институтов традиционной коллективности, семейных или соседских, а может быть, и религиозно-приходских (пока не знаю, каких) для создания предпосылок нового коллективизма.

Не исключено, однако, что в качестве социально-культурного плацдарма для модернизации может быть использована и слабая традиционность — в той мере, в какой она создает предпосылки для высокой инициативности. Есть исследования, которые указывают на следующую зависимость: в регионах России с высоким уровнем сохранности народных традиций слабее приживаются почти любые виды инноваций — как технических, так и политических. В менее традиционализированных районах приживаемость инноваций выше. Однако здесь могут возникнуть проблемы Кондопоги, Магадана, Комсомольска-на-Амуре и других городов с высоким оборотом населения, где при отсутствии традиционного социального контроля высока вероятность девиантного поведения.

И последнее. Я полагаю, что наибольшие преграды для модернизации России связаны не столько с тем, в какой степени в ней сохранилась и в какой степени разрушена традиционная культура, сколько с психологией безнадежности, парализующей социальную активность населения. Наталья Евгеньевна Тихонова говорила о безнадежности в геополитическом плане: зачем, мол, нам модернизация, если на мировом рынке все возможные для России ниши уже заняты? Но еще выше уровень безнадежности в сфере внутренней политики: результаты выборов считаются заранее предрешенными, политические перемены маловероятными, КПД гражданских институтов чрезвычайно низким…

Можно ли ожидать роста активности россиян, если при всем этом им еще и постоянно внушают, что их менталитет, культура и история так устроены, что не дают никаких надежд на улучшение жизни? В таких условиях низкая политическая и гражданская активность большинства российского населения не требует объяснений с позиций, оценивающих степень их традиционности. Ведь именно рациональный человек понимает: зачем тратить усилия при абсолютной безнадежности какой-то затеи?

Мой вывод: тот, кто хотел бы модернизации России, должен был бы в первую очередь каким-то образом содействовать преодолению психологии безнадежности, парализующей веру в возможность улучшения жизни собственными силами.

Репрессивная традиция

Обсуждение доклада Игоря Яковенко «Русская репрессивная культура и модернизация»

Игорь Клямкин:

Доклад Игоря Григорьевича Яковенко «Русская репрессивная культура и модернизация» дает нам хорошую возможность продолжить обсуждение одной из ключевых проблем, поставленных в докладе Эмиля Паина, которая вызвала острую дискуссию. Речь идет о том, правомерно ли считать современное российское общество и его культуру обществом и культурой традиционного типа. Эмиль Абрамович, как вы помните, против этого возражал, настаивая на том, что Россия — страна с разрушенной традиционностью. Но с ним, как вы тоже, наверное, помните, согласились не все.