Кудесник

Салиас Евгений Андреевич

— Соглашайтесь, мой юный и несчастный друг, — прибавил немец со слезами на глазах. — С сильнейшим нельзя бороться. Это тот же вид самоубийства… Согласитесь на эти условия, или они вас погубят…

— Какие? Я не знаю? — наивно и даже удивляясь отозвался Алексей. — Я не помню… Ничего не помню.

Немец, тоже удивляясь, передал Алексею, что граф предлагает ему называться Норичем, а не Зарубовским, получать ежегодную пенсию в шесть тысяч рублей и, выехав немедленно из России, жить в чужих краях, за исключением, однако, Германии, где был довольно известен всем граф Григорий Алексеевич и где он сам известен.

— Никогда! — отозвался Алексей тихо, но с горькой улыбкой. — Никогда я не соглашусь

позорить память моей матери. Мое согласие равносильно ее обвинению в низком преступлении. Никогда!

— Но знаете ли вы, мой друг, что тогда вам грозит?

— Ничего! Я буду нищий, но что ж… Я уеду тотчас на Рейн, к милой сестре, найду себе работу и буду жить там хотя бедно, но зато под своим именем.

— Нет. Вас под именем графа Зарубовского из России не выпустят.

— Запрут, стало быть, в этой горнице и приставят караул ко мне, чтобы я не убежал! — усмехнулся Алексей.

— Нет. Много хуже… Много хуже…

— Что же? Говорите… Сошлют в Сибирь?

— Нет. Вас заключат в тюрьму, в крепость.

— Какой вздор!

— Это решено, мой бедный друг.

— А закон? Закон? Правда? Правосудие?

— На это уже имеется разрешение у графа. Указ высшей власти!.. — воскликнул немец, заливаясь вдруг слезами и обнимая своего юного друга.

Алексей понурился и впал в полусознательное состояние. Он был поражен снова как громом.

Через неделю после этого дня молодого человека, сына нахлебника графа Зарубовского, по имени Алексей Норич увозили со двора палат в карете, но под конвоем четырех конных солдат. Офицер сидел в карете рядом с преступником.

Какое было им совершено преступление, офицер, конечно, не знал, так как никто сказать этого или назвать преступление не мог.

Офицеру было приказано высшим начальством взять господина Норича и доставить в крепость под строжайшей ответственностью.

XIX

Среди многолюдного города с узкими извилистыми улицами, но более или менее опрятными приютился на одной из окраин отдельный квартал, как грязное и вонючее воронье гнездо среди свежей зелени ветвей. С одной стороны его — зеленеющий берег реки Сены, которая катит мимо быстрые волны; с другой — королевский дворец Лувр; с третьей — зеленеющие полянки, еще не застроенные; с четвертой — бульвар, примыкающий к грозному и ненавистному для всего народонаселения громадному сооружению. Высокие каменные стены, башни и бастионы, зубчатые и остроконечные, с амбразурами и бойницами. А за этой каменной крепостной оградой — огромное здание, знаменитая Бастилия, где томятся из года в год, иногда по десятилетиям, сотни несчастных заключенных. Грязное гнездо, отделенное от Бастилии бульваром — предместье Св. Антония, — переполнено людом нищим, голодным, который, как каиново племя, будто проклятое Богом, внушает всем отвращение и ужас, а сам боится и ненавидит глубоко всякого обитателя других предместий и кварталов.

В январе месяце на паперти маленькой церкви, в ту минуту, когда прихожане расходились от вечерни, на гранитных ступенях стояла неподвижно, как статуя, довольно высокая женщина. По одежде она могла быть простой мещанкой предместья Св. Антония, но, однако, отличалась от большинства мимо идущих женщин опрятностью своего платья и густой черной вуалью, накинутой на лицо. Если по платью она была простая обитательница предместья, то эта вуаль и белеющееся за ней чистое, бледное лицо говорили нечто другое. Маленькая беленькая ручка, придерживающая накинутую шаль на плечах, стройность во всей фигуре и даже вся поза, несколько надменная, невольно выдавали эту женщину и заставляли нескольких прихожан пристально всматриваться в эту «даму», вдобавок стоящую истуканом. Она же пропускала

мимо себя всех, меряя с головы до пят и будто ища кого-то… И глаза ее ярко блестели сквозь дымку плотной вуали.

Наконец в числе прочих вышла из церкви дама, одетая в черное изящное платье, тоже с легкой вуалью на лице, которая едва скрывала чрезвычайно красивое лицо. Она выходила из церкви робко, нетвердой походкой, озираясь по сторонам. При ее появлении неподвижно стоявшая женщина сделала легкое движение, но снова замерла и только пытливо оглядывала выходившую и приближавшуюся к ней незнакомку.

Тотчас же вслед за этой дамой появился на паперти молодой и элегантный офицер в мундире полка мушкетеров короля. Он один блестел своей одеждой среди толпы обитателей предместья. Очевидно было, что он здесь не у себя, а Бог весть зачем затесался в этот квартал. Проходящие прихожане оглядывали его, и кто помоложе разевал рот на его красивый мундир и любовался. А кто постарше взглядывал ненавистно и презрительно, причем бормотал себе под нос, сочетая слова: «Бастилия! Король! Наемник! Тираны!..»

Офицер нагнал выходившую красавицу и предложил ей руку, чтобы провести по узкой улице, среди толпы серого люда. Молодая женщина смутилась и робко отказалась. Но он преследовал ее, заговаривал, и они тихо удалялись вместе от церкви.

Стоявшая на паперти женщина смерила их обоих блестящим взглядом, потом долго смотрела им вслед, пока они не пропали за углом. И только тогда она шевельнулась и двинулась вслед за последними выходившими из церкви. Когда она сошла с гранитных ступенек и тихо зашагала серединой маленькой улицы, к ней навстречу из-за угла появился снова тот же мушкетер.

— Ну что? — выговорил он, приближаясь и смеясь.

— Поздравляю… красавица… — отозвалась эта.

— Милая Иоанна, божусь тебе, что, кроме тебя, я не знаю ни одной женщины, красивее ее.

— Льстец и лгун, — улыбнувшись, произнесла молодая женщина. — Скажи лучше, как ваши дела?

— Ничего… слава Богу. Все идет на лад.

— Однако она не позволила тебе проводить ее.

— Нельзя же! — усмехнулся мушкетер. — Через несколько дней, погоди, будет ручная.

— То-то же… Помни это! Я терять время не могу, — несколько суше и не шутливым голосом произнесла молодая женщина, ускоряя шаг. — Надо скорее… время дорого!.. — продолжала она, не глядя на идущего рядом с нею офицера и опустив глаза в землю. Ты ленишься, болтаешься Бог весть где, забавляешься пустяками, а время идет.

— Клянусь тебе!.. — воскликнул громко офицер.

— Впрочем, что же клясться… Кто когда-либо убедит в чем-либо ваше сиятельство…

— Ты с ума сошел!.. Здесь! Ты хочешь этим титулованием навлечь на меня какую-нибудь историю! — шепнула молодая женщина, озираясь.

— Э! Они все глупые, глухие, — оглянулся офицер на несколько шедших невдалеке старух. Да и это у меня на что же? Нападут мужчины — я обнажу шпагу.

— Очень благодарна… А потом огласка, пересуды, вопросы: как я в эту трущобу попала, зачем и почему. Сущий мальчишка четырнадцати лет! Ну, до свидания!.. Вечером увидимся?..

И в эту минуту, когда офицер прощался и готов был удалиться в противоположную сторону от своей спутницы, она вдруг выговорила:

— А как ее имя?

— Лоренца.

— То есть по-нашему Лорентина?

— Да.

И они разошлись в разные стороны.

Молодая женщина, пройдя несколько узких и страшно грязных переулков, завернула в тупой переулок, оканчивающийся деревянным забором и пустырем. Здесь она прибавила шагу и, озираясь кругом себя, остановилась у большой железной двери и стукнула кольцом. Из окна над дверью высунулась лохматая, седая голова старухи лет по крайней мере 80. Молодая женщина подняла голову и вымолвила: