Кудеяр
Шрифт:
Максим хорошо знал о превратностях судьбы Сильвестра, о его влиянии на государя, поэтому, хотя и не был с ним лично знаком, не так давно обратился к нему с просьбой, чтобы тот напомнил благоверному царю и самодержцу всея Руси о детях скончавшегося в Твери Никиты Борисовича, чтобы государь показал милость свою к ним, в великой нужде живущих.
— Вон ещё один неведомый мне человек.
— А это бывший игумен Троицкой обители Серапион Курцов. Церковный собор намерен послать его на место новгородского архиепископа Феодосия, тот очень уж вольно обращался с казной.
Сильвестр, увидев Иоасафа, обратился к нему приветливо и по своему
— Церковный собор послал нас к тебе, Иоасаф, в надежде получить благословение его решениям.
Опальный старец милостиво склонил голову. «Хитёр и умён Макарий, мог ведь и без моего согласия утвердить приговор собора. Кто я для него? Не митрополит уже и даже не игумен… Верный последователь Иосифа Волоцкого, а тем не менее Максима Грека выпустил из нятства, а нестяжателя Артемия допустил до игуменства в Троице».
— А это что за старец? Уж не Максим ли Грек?
— Он самый, Сильвестр.
— Получил я твоё послание о детях Никиты Борисовича, живущих в великой скудости, и тотчас же сказывал о том государю. И государь наш, пресветлый Иван Васильевич, повелел тем детям оказать вспомоществование.
— Спасибо, господине, за то, что вспомнил о моей просьбице. Да вознаградит тебя Господь Бог за заботу о сиротах покойного Никиты Борисовича.
— Пойдёмте в мою келью, — пригласил гостей Иоасаф, — там посмотрю я решения собора.
Сильвестр с Серапионом пошли следом за ним. Герасима Ленкова задержал Максим Грек.
— Давненько не виделись, Герасим.
— Два десятка лет миновало, а словно вчера было, беседовали мы с тобой в Иосифовой обители.
— Как братья твои поживают?
— Тихона прошлый год прибрал Господь, а Феогност крепок ещё.
Максим внимательно всмотрелся в своего тюремщика: лицо потемлело, высохло, масластые руки как бы жёлтым пергаментом обтянуты.
— По-прежнему… трудиться приходится?
— Еретиков, Максимушка, хватает, так что без дела не сидим. А ты, вижу, как и прежде, пишешь всем, поучаешь.
— Такова уж моя природа, Герасим.
— Это всё от гордыни, а гордыня есть грех тяжкий.
— О грехах своих не перед тобой — перед Господом Богом буду печаловаться. Тебе же, по великим грехам твоим, прощения у Бога не вымолить: глянь, сколько крови-то на руках!
— То кровь проклятущих еретиков, а их велено казнить нещадно.
— Бог есть Добро, а потому еретики не те, кого ты с братцами мучил, а вы сами. Разве Вассиан Патрикеев, коего вы умертвили в своей обители, — еретик?
— Вижу, не смирился ты, Максимушка, а напрасно. По твоим рассуждениям выходит, что митрополит Даниил, боровшийся с еретиками, — сам еретик. Не мы- Ленковы — судили старца Вассиана Патрикеева, а Священный Собор. Это что — собор еретиков? Ныне ереси противостоит митрополит Макарий. Так и его станешь оплёвывать? А разве не он разрешил тебе приобщаться Святых Тайн, позволил поселиться в святой Троицкой обители?
— Макария не тронь, не говорил никогда против него хульных слов. И пугать меня не смей — не много уж осталось мне ходить по земле, потому не страшусь новой опалы. Речь о тебе, Герасим, о твоём спасении. Или две жизни прожить собрался?
— Обо мне, Максимушка, не беспокойся, я верно служу Господу Богу.
В это время в келье Иоасафа обсуждались решения Стоглавого Собора [199] .
— Здесь
199
Стоглавый Собор — церковно-земский собор, состоявшийся в Москве в январе — мае 1551 года, принявший Стоглав — кодекс правовых норм внутренней жизни русского духовенства.
Сильвестру были нелюбы эти слова, он знал, что Макарий высоко почитает Иосифа Волоцкого, но возражать не стал: не его дело затевать спор с Иоасафом, пусть церковный собор сам решает, принимать во внимание его мнение или нет. Серапион Курцов также помалкивал, его заботили хлопоты по переезду в Новгород.
— Иосифляне, — продолжал Иоасаф, — зорко стоят на страже монастырского богатства. Вот здесь писано. чтобы деньги на выкуп полонянников из неволи брали с сох. А разве нельзя на это употребить казну епископов и монастырей? Почему церковь должна сторониться этого богоугодного дела? Иные архиепископы без счёта раздают золотые корабельники [200] князьям и боярам, чтобы быть в почёте. А надобно их корабельники употребить на выкуп полонянников.
200
Корабельник — золотая монета с изображением корабля, в середине XVI века он стоил 36 алтын.
И вновь никто не возразил Иоасафу, ибо хорошо поняли, что он имел в виду осуждённого на соборе новгородского владыку Феодосия, распоряжавшегося архиепископской казной как своей собственной.
Закончив чтение Стоглава, Иоасаф сделал ещё несколько замечаний.
В тот же день Сильвестр, Герасим Ленков и Серапион Курцов отбыли в Москву. Большинство предложений Иоасафа не было принято собором или оставлено без внимания.
ГЛАВА 22
Глухая осенняя ночь опустилась на Казань, померкли в окнах домов огни, затихли на улицах шаги прохожих. Холодный северный ветер завывает в кронах деревьев, сердито теребит голые ветки. Не спится старому Шиг-Алею в царском дворце, медленно ходит он из угла в угол по каменной Муралеевой палате, чутко прислушивается к малейшему шороху. В завывании ветра чудятся ему чьи-то недобрые голоса, звон оружия.
Весной Шиг-Алей вместе с воеводами Данилой Захарьиным и Юрием Булгаковым прибыли на судах в устье Свияги для постройки нового города. А чтобы близкие казанцы не докучали строителям, царь Иван Васильевич повелел нижегородскому воеводе Петру Серебряному — родному брату углицкого дворецкого Василия Серебряного — идти изгоном на казанский посад. Серебряный в точности исполнил царский приказ- неожиданно явился перед Казанью, побил много людей, живых взял в плен и немало русских освободил из неволи. Нижегородцы встали по всем перевозам на Каме, Волге и Вятке, чтобы воинские люди из Казани и в Казань не ездили и не препятствовали бы строительству города в устье Свияги.