Кудеяров дуб
Шрифт:
— Идем скорее, — тянул его за плечо Мишка, — вон, должно быть, часовой стоит. Заберут еще!
— Ни в жисть! — отмахнулся от него Таска. — Я уж туда до самой беседки пролазил. И ничего. Не по-нашему: «Отходи, стрелять буду», а никакого внимания не обращают. Один даже, по видимости повар, лопотал мне что-то и по плечу все хлопал. Эх, не учил я немецкого в десятилетке! Ни слова не понял, а интересно было бы поговорить. Ну, ладно, двинулись.
Но двигаться пришлось недолго. Пройдя шагов сто, студенты снова остановились, на этот раз без опаски: причина остановки была вполне законной, нужно было прочесть объявления,
— Я честно, понимаешь. Тружусь честно, по-советски, — разъяснял он кому-то невидимому. — Ты говоришь, пьян? А я работаю. Вся, вся типо… — тут язык Володьки как-то неудачно повернулся, и ему пришлось, тяжело вздохнув, повторить: — вся типография работает по-советски…
Пробежав глазами уже наклеенное объявление немецкого коменданта, призывающее население города к спокойствию и порядку, Таска бесцеремонно полез в сумку расклейщика.
— Нам дожидаться некогда, пока ты тут развернешься. По паре вот этих дай, что на зеленой и что на желтой бумаге.
— Я говорю, вся типография, — ухватил его за плечо Володька и, найдя эту точку опоры, единым духом докончил фразу: — работы не прерывала, да! По-стахановски! — выкрикнул он и, совершив этот подвиг, беспомощно рухнул на тротуар.
— Так, — бормотал Таска, пробегая по строчкам еще пахнувшие свежей краской бумаги, — приказ о сдаче всего оружия, даже охотничьего. Ну, это как водится. Посмотрим другое. Всем, желающим получить работу, командование германской армии предлагает явиться завтра, четвертого августа, к восьми часам утра в помещение комендатуры и заявить бургомистру… Вот это ловко! — выкрикнул он, суя листок под нос Мишки. — Читай! Читай! Всеми буквами: «бургомистру инженеру Красницкому». Здорово?
— В чем «здорово?» — озадачился Мишка. — Ты этого Красницкого знаешь? Откуда он?
— Я-то да не знаю! — ухмыльнулся с видом превосходства Таска.
— Я всех и всё по всей области знаю. Красницкий — главный инженер ближайшего к городу участка на строительстве канала. Понял? Значит, вчера его там подхватили и сюда готовенький аппарат управления привезли. К тому же он — кандидат партии. Интересно! Вот это я понимало — организация! План выполняется на все двести процентов. Четко?
— По-стахановски! — проревел Володька, став на четвереньки. — Жми! Гони! Беспереб… — уткнулся он снова носом в землю.
— Ну, так и мы гоним скорей к ребятам со свежими новостями, — потянул теперь Таска Мишку, попав снова в сферу своего всезнайства.
ГЛАВА 13
Студент четвертого курса Василий Плотников был известен всему институту своими вопросами. Когда преподаватель, закончив лекцию, согласно требованиям советской педагогики, спрашивал студентов:
— Нужны ли какие-нибудь пояснения?
Плотников
— У меня есть вопрос.
Знавшая эту его особенность аудитория выжидательно притихала, так как вопросы Плотникова обычно служили темами для рождавшихся в стенах института анекдотов. Так, например, прослушав лекцию об организации Великобритании как мировой колониальной империи, Плотников деловито спросил профессора истории:
— А какую зарплату получает английский король? — чем поставил его в чрезвычайно затруднительное положение.
Но подшучивать над Плотниковым при нем самом было опасно. Он был членом бюро институтской организации комсомола, и судьба каждого студента, особенно тех, у кого не ладилось с пролетарским происхождением, была в значительной мере в его руках.
Другою институтской знаменитостью того же порядка была Галина Смолина, математичка. Природа, не поскупившись, одарила ее редкостным безобразием. Между двух выпиравших свекольного цвета щек гнездилась чуть заметная пуговка носа, а под ней растягивался от уха до уха всегда раскрытый, широкий, но безгубый рот. К этим природным качествам сама Смолина добавила отталкивающую неопрятность и нечистоплотность. На лекциях студенты избегали садиться с нею рядом — дух шел тяжелый.
Не мудрено, что при таких «показателях», как говорили студенты, «жилплощадь сердца Смолиной оставалась беспризорной», несмотря даже на видное ее положение в институте — секретаря контрольной комиссии, в засекреченном шкафу которого парки наших дней пряли нити студенческих жизней.
— Что это такое, — заявила однажды Смолина на заседании бюро комсомола, — где у нас чуткость, где внимание к человеку, как того требует лично товарищ Сталин? Я, например, нуждаюсь в индивидуальной жизни, — а никакого внимания со стороны организации! Это саботаж, хвостизм, расхлябанность, — перечислила она все социалистические грехи, — коллектив должен обеспечить мне потребности личной жизни!
— Принять к сведению заявление товарища Смолиной, не занося его в протокол, — изрек в ответ ей Плотников, вероятно, самую умную за всю его жизнь фразу.
Но приняли к сведению это требование Смолиной сами студенты и «реализировали» его, когда к этому представился подходящий случай.
Шла очередная чистка института. Третьекурсник-биолог, Коля Виноградов, по всем признакам должен был стать первой ее жертвой. Он был разоблачен, и грехи были тяжкие. Скрыл, что отец его священник, расстрелянный в первые годы революции, утаил, что старший брат участвовал в белом движении и эмигрировал и, что тяжелее всего, письмо этого брата было перехвачено и хранилось в секретном шкафу Смолиной, о чем одному ему ведомыми путями ухитрился разузнать Таска. Он же на тайном совещании близких друзей Виноградова подал совет:
— Одна лишь возможность спастись тебе, Колька. Один только способ есть дотянуть до диплома.
— Какой? — безнадежно спросил Виноградов.
— Огулять Смолину. «Личной жизнью» ее обеспечить.
— Ох, трудно. — вздохнул Коля.
— Знаю, браток, что трудно. А ты крепись, нажимай. Нет таких крепостей, которые… По партийному действуй. Перестрадаешь один только годик, а там получишь диплом и стрёмь куда-нибудь подальше, чтобы она тебя не нашла. Потрудись годешник и на всю жизнь себя обеспечишь.