Кудеяров дуб

Ширяев Борис Николаевич

— Да что нам с вами говорить, — грустно отозвался Брянцев, — по-вашему, всё мышление русской интеллигенции прошлого века надо насмарку пустить.

— Нет, как раз не насмарку. Вот в «Войне и мире» и про других написано, которые тогда были нужны, и теперь и в будущем будут нужны.

— Вы о Пьере?

— Ну, его туда же… к Чацкому! Такой же пустоболт, да еще кисель к тому же. Нет, вот про Тушина, Денисова, Долохова, ну и, конечно, за Кутузова хочу сказать, вот за кого.

— О Тушине — я вас понимаю. Ну, еще Денисов туда-сюда. А что положительного вы нашли в Долохове? — снова удивился Брянцев.

Миша помолчал. Потом тихо, с идущей от самой души теплотой, проговорил:

— Вы Броницына, которого

недавно убили, помните? Так вот он Долохов и есть. Современный Долохов — в точку: и жесток был, и мстителен, и на людей сверху вниз с презрением смотрел, а изо всех своих друзей я его крепче всего любил … И теперь люблю.

Снова помолчали. Брянцев ждал дальнейших слов Мишки и знал, что они будут произнесены.

— Плох он или хорош — не знаю, а только нужен в нашей жизни Долохов, Всеволод Сергеевич. Как метла в комнате нужна. Грязная она, жесткая, в углу стоит, а свое дело делает. Нужное дело. Может быть, оно и ей самой тяжело, противно даже, а знает, что нужно. Вот и Долохов так. Они и теперь есть, Всеволод Сергеевич, а будет их еще больше. Андреи Болконские тоже есть, а Денисовых — сколько угодно, сам видел … Даже в Красной армии.

Снова замолчали. Волнения дня и возбуждение от ночной беседы утомили обоих. Но заснуть Брянцев не мог. Он не только чувствовал, но и умом понимал, что приоткрыл завесу чему-то большому и совсем ему неизвестному… Быть может, завесу, отделяющую будущее от минувшего.

— Не спите еще, Миша? Теперь я хочу один вопрос вам задать.

— Задавайте, — ответил Мишка сонным голосом.

— Каким же, по-вашему, должен быть этот самый «герой нашего времени», нужный современной России человек, нужный, а не лишний в ней?

— Это уж сказано, Всеволод Сергеевич, даже в стихах написано, — очнулся от дремоты Мишка, — вы и сами знаете.

— Нет, не знаю. Скажите.

— Каким? — было слышно, как босые ноги вскочившего с дивана Мишки шлепнули об пол. — Каким? А вот каким:

Чья не пылью изъеденных хартий Солью моря пропитана грудь, Кто иглой по разорванной карте Намечает свой дерзостный путь. Иль бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет,

— вот каким, Всеволод Сергеевич, должен быть герой нашего времени! Чтобы старую карту к чертям изорвать, да на клочках ее свой дерзостный путь наметить.

ГЛАВА 29

Обратный путь из Керчи промелькнул быстро и незаметно. В Новороссийске и Краснодаре Брянцев почти слово в слово повторял свой первый доклад. Мишка варьировал свою тему, излагал ее спокойнее, логичнее и складнее, чем в Керчи, но уже без того боевого задора, которым он, помимо своей воли, закончил свое первое выступление.

Брянцев торопился. Все его мысли были в редакции. Как там справляются без него? Техническая сторона газеты его не беспокоила, он знал, что методичный, целиком погруженный в работу Котов не допустит какого-нибудь прорыва, а вот внутренняя жизнь самой редакции? Она теперь очень усложнилась по сравнению с первыми днями выпуска газеты. Тогда все сотрудники были охвачены только одним чувством протеста против советчины во всех ее видах, и это их спаивало, объединяло. А теперь, когда в их среде наметились и определились различные политические воззрения — возникли противоречия, доходившие порой до острых конфликтов. Это требовало такта, внимательного регулирования, сглаживания углов. Таким регулятором мог быть только он сам. Шольте, несмотря на свой ум и осведомленность, подходил к сотрудникам — русским интеллигентам — со своею немецкою меркой, не ощущал всей сложности их

внутреннего строя, поэтому иногда сам терялся. А тут еще неистовая Женя, дразнящий и раздражающий всех Пошел-Вон… Такая может получиться каша, что потом не расхлебаешь… Лишаться же кого-нибудь из сотрудников Брянцев не хотел: все были нужны, тем более, что издательство расширяется, и Шольте настаивает на привлечении новых сил для выпуска молодежной и крестьянской газет. Снова узкое место, требующее тактического и тактичного маневрирования: Шольте хочет привлечь к работе оставшихся в районах и в городе, выползающих теперь из щелей бывших партийцев, но все сотрудники, на этот раз дружно и сплоченно, протестуют. Скорее, скорее домой! К тому же и дорога улучшилась: подморозило, местами лежит даже снег. Машина плавно катится по ровной, накатанной, блестящей, как стекло, ленте, просекает опустевшую степь, на глади которой топорщатся лишь широкие деляны неубранных кукурузы и подсолнуха. По ним небольшими стайками бродят женщины с подоткнутыми подолами и ребятишки в налезающих на уши отцовских шапках. Одни ломают жухлые початки и сваливают их в небольшие вороха, другие медленно бредут к жилью, сгибаясь под тяжестью вязанок сухих, мерзлых стеблей подсолнуха и кукурузы.

— Зима подошла, — констатировал Мишка, — в этом году по халупам тепло будет: тащи будыльев сколько хочешь, только успевай!

— А разве раньше в колхозах мерзли? — спросил Брянцев.

— А то нет! Вы, городские, думаете, у колхозников все свое, все под рукой, ему жительствовать от вас легче. К пригородным колхозам это еще кое-как подходит. Верно. Вынесет баба на базар молочка, кислянки, а то маслица или яичек — глядишь, и с деньгой. А в дальних колхозах по-иному. До базара пешком не допрешь — времени нет, на одном молоке тоже не прокормишься, да не у всех там коровы свои есть — кормить нечем. А продналог давай. Муки выдадут по полмешка на едока — и все. Топливо тоже … За такую вязанку, как теперь вон несут, по пять и по восемь лет присуждали. Тут и крутись, как хочешь … Трудно, очень трудно зимой в колхозах.

— Ну, а праздники, Рождество там все-таки справляли? — спросил Брянцев.

— Это вы насчет елки? Нет, Всеволод Сергеевич, у нас по казачеству такого заведения нет. Я эту елку только в школе впервой увидел.

— Ну и как? Понравилось?

— Что в ней там было хорошего, — поморщился Мишка. — Соберут ребят на каникулах, учителей тоже, конечно … Школа не топлена. Ходят все вокруг этой елки и подарков ждут. Учителя круг сбивают, какие-то песни поют. Кому это интересно? Дожидаемся мы, ребята, подарков, завалим в зевло все леденцы, да и тягу! Дома-то хоть на печи обогреешься, да и веселее все-таки.

— Нет, не в школе, а дома встречали? Молились на праздниках?

— Кто постарше, конечно, молился, «Рождество Твое Христе Боже наш» даже пели, ну а мы, молодежь, этого не знаем. Мы — на улицу.

— А вы в Бога веруете, Миша?

— Как же иначе, Всеволод Сергеевич? Конечно, верую. Кто же, кроме Него, кроме Бога, мир мог создать? Все это, что насчет жизненных клеток и процессов там разных говорят — одна буза.

Откуда же первая-то клетка взялась? Сама по себе зародилась? Такого не бывает. Значит, Бог ее сотворил, а не кто другой. Ясно.

— И молитесь Богу? — мягко нажимал на дверь в душу студента Брянцев.

— Нет, Всеволод Сергеевич, — доверчиво раскрыл ее Мишка, — этого я не умею. Когда бабка была жива, так она учила: поставит на коленки и велит двумя пальцами креститься, а я вслед за отцом тяну, как он: тремя.

Бабка меня сейчас по затылку — хлест! «Сатаненок ты настырный, анафема!» И на руку мне плюнет. Молитвы тоже повторять за собой заставляла … Ну, а как она померла, я все разом позабыл.

— Молиться и по-другому можно, Миша, своими словами. Просить Бога о чем-нибудь, например.