Куклолов

Стрельченко Дарина

– Хорошо, что мать твоя не трепалась, никому про нас не говорила. Давай, бери письмо и сам уже думай…

Трепыхнулось в груди.

– Так вы с мамой знакомы?

– А как же, – проворчала Наталья, подталкивая ко мне конверт. – Прячь уже, не сверкай им.

– А как? Когда?

– Тебе какое дело, Олег? Знакомы и знакомы… Ты о себе лучше думай, не о маме.

Я сунул конверт в рюкзак, долго возился с молнией. Наталья смотрела выжидающе, будто последняя фраза была не риторической. Я буркнул:

– Чё думать. Думал уже.

– И что надумал?

– Грузчиком пойду.

– А дальше?

– Не

знаю!

– Олег, я тебе серьёзно говорю. Подумай!

Внутри уже не просто трепыхалось. Внутри клокотало.

– О чём ещё думать?

– Куда идти учиться, какую профессию…

– Ещё не хватало, чтоб вы меня учили! Если б не вы, отец бы, может, не такой был! Может, всё нормально бы было!

– Отец бы, – прошипела Наталья, придвигаясь ко мне, обдавая резким кофейно-шоколадным духом, – ещё раньше ушёл, и мать бы твою прибил, и тебя бы разорил вконец, если бы не я.

– Да что вы такое говорите!

Она откинулась на спинку диванчика, взяла чашку. Неожиданно спокойно произнесла:

– Ты бы, чем плеваться, послушал бы и реально подумал. Ну, пойдёшь грузчиком. А дальше? Сколько проработаешь? Посмотри на себя. Дрыщ! Сколько протянешь? А потом на что будешь жить?

– У меня квартира есть.

– Есть. Только за неё платить надо. И еду покупать. И одежду. И другие вещи тоже нужны. Всю жизнь будешь грузить? Да завтра же надорвёшься. Вон, конституцией весь в папаню. Ещё сопьёшься, как он, пузо отрастишь, и будет точь-в-точь.

– Что ж, если он такой противный, вы с ним цацкались?

– Не твоего ума дело, – глянула поверх чашки Наталья. – Твоего ума – найти сейчас жильцов и сдавать квартиру, а самому где-нибудь притулиться. И получать профессию. А пройдёт года два-три, утихнет, – и попробуешь кукол продать…

– Почему не сейчас?

– Потому что. – Наталья снова приблизилась, навалилась на стол, смела широкой грудью хрупкую салфетницу. – Потому что, если сейчас на аукцион выставишь, налетят, как коршуны, и заставят продать за бесценок. Ты сначала разберись, что почём…

– А вы в курсе?

– Надо оно мне! Одни беды от этих кукол. Снаружи локоны, фарфор, внутри дерьмо. Да ещё эти страшилища с третьим глазом…

– Вам отец Орешету показывал?.. – изумлённо спросил я.

– И Орешету, и второго рыжего… этого… Орнжея? Онжея? У меня язык ломается это выговаривать…

– Так вы знаете, за какую цену их можно продать?

– Нет! Зато я знаю институт, при котором можно пристроиться в общагу, не будучи студентом. Найдёшь жильцов – позвони.

– А… как искать?

– В интернете! Солнышко, ты вообще к жизни не приученный? В школу-то хоть ходил?

Эта баба меня выбесила. Я готов был ей врезать. И всё-таки она подсказала дельную мысль. И про ту общагу… Наталья была мне нужна. Так что я встал из-за стола, подтянул рюкзак и учтиво-приторно выдохнул:

– Ходил. До свиданья. Наталья Алексанна.

– Позвони! – крикнула она вдогонку. – И не думай, что я тут перед тобой выстилаюсь, мне Петя за это заплатил!

– За что он ещё тебе заплатил? – пробормотал я, шатаясь, шагая к выходу. – Змея подколодная… Шоколадный заяц…

***

Я нашёл жильцов на местном сайте объявлений. На Авито идти не решился: всё-таки крупновато. Наш, местечковый, Крапива-хата, как-то надёжней, что ли… Правда, увидев семью арендаторов,

я опешил. Мать – огромная, в кожаной куртке, едва сходившейся на свитере (мне показалось, она беременна), с высоко нарисованными бровями. Отец – худющий, весь в чёрной коже, в очках-консервах и с продранными коленками. Сын – с длинными пепельными волосами, в борцухе и мотоциклетной куртке в заклёпках. Те ещё типажи. Но выбирать не приходилось: залог они внесли как положено, за первый и последний месяц расплатились, акт сдачи-приёма подписали. Про акт меня надоумила Наталья; и на том спасибо. Глава семейства, чёрный человек, попросил меня показать, где тут счётчики, научить перекрывать воду. Я пошёл в ванную, с умным видом отодвинул пластмассовую дверку в стене и уставился на краны. Выбрал тот, что потеплей, ткнул:

– Вот. Горячая. Та холодная.

Надеюсь, это действительно так. И, надеюсь, квартиру не зальёт, пока они будут тут жить. До чего тупое, тоскливое чувство – уходить из дома. Никак не укладывалось, что я не приду сюда вечером, не вернусь завтра. Не укладывалась, что мамы нет. Что отец умер. Как будто я уснул, а проснуться забыл или никак не мог. Иногда я правда верил в это, щипал себя за пальцы, вонзал ногти в ладони. Бред.

…За грязным, в потёках, окном автобуса плыли серые гаражи, осевшие сугробы. Потеплело, с самого утра шёл мелкий дождь. Вскоре подул ветер, и дождь превратился в ливень. Сугробы теряли в росте и весе; под ногами чавкало, ботинки промокли, хотя прошёл-то я метров сто – от крыльца до остановки. Обычно я всегда ходил до метро пешком; мама говорила: больше пёхом, а то отрастишь пузо, как у отца. Но сегодня, в такую погоду, с такими котомками тащиться вдоль мокрой обочины не было никакого желания. Из мира выжали краски, остались только бескрайние, с заиндевелой корочкой лужи, белёсое небо, чёрные кривые стволы деревьев. Взяли, накапали сверху горьких мутных чернил, вот вам и февраль.

Я, не глядя, возил ногами по автобусному полу, растаскивал грязь. Приближалась кондукторша, приближалось метро, приближалось что-то новое – нависало, как небоскрёбы за рекой. Ремень гитары врезался в плечо сквозь куртку; карман на чехле оттопыривался – я напихал туда, сколько мог. Рюкзак, тоже забитый до отказа, торчал в проход; замок не закрылся, разъехался, пришлось перевязать отцовым ремнём. Батя вообще с собой совсем немного вещей взял – правильно говорят, в могилу много не унесёшь. Кукол и тех не забрал. Наталья сказала, он их оставил в сейфе в каком-то банке; в письме батя указал все реквизиты, умолял спрятать кукол понадёжней. Не знаю, что может быть надёжней банковского сейфа. Но, может, заберу их оттуда, когда разгребусь немного.

Автобус подпрыгнул на повороте к метро, в стекло плюхнуло пригоршней дождя, на коленях подскочила сумка от коньков. Вместо коньков там бултыхались шмотки, не до коньков было. Лыжи тоже пришлось оставить, и ролики, и кучу другого барахла… Я убегал из дома, как батя, схватив самое дорогое и что под руку попало. Тряпьё, ноутбук, зарядки, какие-то мамины украшения. Очень бестолково собрался, это я уже сейчас понимал. Все вещи, какие остались в квартире, запер в кладовку. Посуду, кроме сковороды, не взял – на что мне посуда. Мелочёвку всякую в ванной тоже оставил. Только билеты из-за зеркала вытащил, суну в конверт к отцовскому письму.