Куклу зовут Рейзл
Шрифт:
Все инстанции заваливали письмами о еврейском заговоре в кино. Авторы этих документов всегда были готовы повторить свои идеи и в устной форме, на студии, прилюдно. И вот одному из них дал отпор наш Лер Залмансон, когда тот громко поносил евреев во дворе студии, рассчитывая, как всегда, на полную безнаказанность. Лер оборвал его, назвал бездарью и завистником, обругал неприличными словами и пригрозил набить морду. Борец с еврейским засильем поперхнулся от неожиданности и замолчал. Евреи тихо радовались, обнимали Лера (в сторонке, чтобы никто не видел), а на следующий день в шашлычной
Как я понял со временем, это была золотая пора нашей жизни на студии. Позже пришли настоящие беды. Они были связаны с начавшейся эмиграцией которая так или иначе коснулась каждого советского еврея. И неважно, собирался он (она) уезжать в Израиль или оставался преданным патриотом социалистического отечества и клеймил позором уезжавших — сам факт еврейской эмиграции вносил нечто принципиально новое в жизнь советского общества. Впервые кто-то осмелился громко, открыто сказать: «Плевал я на ваше “светлое будущее”, хочу приличного настоящего. Выбираю капитализм». Вместе с тем появился реальный мотив для ограничений и преследований: как же их можно куда-либо допускать, они возьмут и уедут? Это вполне реально, это вам не кровь в маце и не всемирный заговор!
Каждый еврей мучительно ощущал необходимость как-то определить своё отношение к эмиграции, занять какую-то позицию. Очень немногие сразу сказали: «Будь что будет, я еду!» И тут же услышали от других своих соплеменников: «А вы подумали, что с нами здесь сделают из-за вашего отъезда?» «У вас есть выход», — отвечали первые. «А у меня мама больна, и вообще я не выношу жары», — возражали противники отъезда. В общем, еврейский мир кипел и пенился…
У нас на киностудии одним из первых выразил желание эмигрировать редактор Боря Капцун, тихий очкастый еврей по прозвищу Шлимазл. Нежданно-негаданно Боря пригласил Лера и меня в шашлычную. Ранее за ним такая щедрость не наблюдалась.
По первой мы выпили под харчо.
— Тилько люди глупи не пиют пше зупи, — сказал Лер. — Это по-польски. Если непонятно, предлагаю свой собственный поэтический перевод: только глупец не пьёт под супец. От размера оригинала я несколько отступил, зато смысл передал адекватно. Что скажете, служивые?
Мы дружно закивали — нам нравились и стих, и его перевод, и харчо, и водка. После второй Боря заговорил:
— Я, ребята, хочу вам кое-что сказать… очень важное. Само собой, абсолютно по секрету. Никому, ни одной живой душе…
Он протёр вспотевшие от волнения очки и продолжил:
— Я решился. Понимаете? Будь что будет, хуже не будет…
Мы сразу поняли, о чём речь, — и я, и Лер.
— Что ж, твоя жизнь, сам себе хозяин. В добрый час, — сказал Лер.
А я спросил:
— Почему ты уверен, что хуже не будет? Может быть гораздо, гораздо хуже. Я уж не говорю, что могут посадить, но выгнать с работы — это более чем реально.
— Вот
В этот момент официантка принесла второе, и, пока она расставляла на столе шашлык и купаты, мы напряжённо молчали. Мне показалось, что у Бори дрожали руки.
— Я сам уволюсь из штата, с редакторской должности, — продолжил он шёпотом, когда официантка ушла. — Объявлю, что перехожу на «вольные хлеба». Тогда мне не нужно брать характеристику и вообще общаться с администрацией.
— А жить с чего будешь? — удивился я.
— Вот! — крикнул Боря и взметнул вверх обе руки. — Вот здесь-то и нужна мне ваша помощь. Я надеюсь… в общем, на вас рассчитываю, ребята.
— Понятно, — сказал Лер. — Что ж, я сделаю, что смогу. План придёт в будущем месяце. Не захапает же все темы «зятёк»…
— Я ему не конкурент, — затараторил Шлимазл, — мне скромную десятиминутку по заказу какого-нибудь банно-прачечного треста. Перекрутиться, пока документы рассматривают. У меня ведь двое детей…
Я подумал, что он страшно рискует. Ведь если что-нибудь станет известно, его на версту не подпустят к сценарной работе и вообще ни к какой. Чем тогда будет детей кормить? Но вслух сказал:
— Помогу, насколько от меня зависит. А ты поосторожней…
Но всё получилось по наихудшему сценарию.
Примерно через неделю Боря появился в моей комнате бледный, с открытым ртом и бегающими глазами. Я всё понял.
— Не здесь, — успел я шепнуть и вышел с ним в коридор.
— Всё провалилось, конец, ничего не вышло. Директор всё знает, — залепетал Шлимазл, едва мы уединились в курилке. Я стал его расспрашивать, он отвечал сбивчиво, надрывно вздыхал и повторял через слово своё «всё пропало». Я продолжал терпеливо расспрашивать, пока картина приобрела более или менее отчётливые контуры.
Утром Боря с заявлением об увольнении в руках явился в кабинет директора студии. По словам Бори, тот принял его холодно, даже не предложил сесть. Едва Боря сказал, что подаёт заявление об увольнении, директор прервал его:
— Можешь увольняться, скатертью дорога. Только имей в виду: на внештатную работу не рассчитывай. Сценарного договора не получишь, гарантирую. Всё, я тебя предупредил.
— Почему? — спросил Боря. — Я же профессиональный сценарист. Я ВГИК закончил.
— А потому, что мы знаем… мы догадываемся о твоих намерениях. Слинять хочешь, понимаешь. В Израиль намылился. Ладно, не отпирайся, я точно знаю. Чего тебе здесь плохо? Зарплата, понимаешь, прогрессивка, сценарии пописываешь… Мало тебе?
Несколько придя в себя, Боря попытался возразить:
— Но пока что это всего лишь чьи-то предположения, я официально ничего не выразил… Я только хочу перейти на творческую работу, писать сценарии.
— Не валяй дурака, — укоризненно сказал директор. — Что ты, маленький, не понимаешь? Дашь тебе, понимаешь, сценарий написать, а что потом с ним делать, когда ты заявление на эмиграцию подашь? Не может же фильм выйти с твоим именем!
Я, конечно, при этом разговоре не присутствовал, но восстановил его с большой точностью.