Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца

Приставкин Анатолий Игнатьевич

– Мой отец! Мой! Мой!

– Конечно, твой, – успокоил я Хвостика. – Там поискать, может, и еще письма найдутся!

И все схватились, что и правда, у Чушки могут храниться еще письма, и стали рвать бумаги друг у друга, но писем больше не нашли. Нашли свои личные «Дела», где про нас было про всех одинаково сказано, что мы, как социально опасные элементы, изолированы от общества в детдоме специального режима, и далее всякие Чушкины мудачества вроде характера, поведения и отношения к родине, партии, к самому директору и к учебе. Такая характеристика

даже на Хвостика была, где он обозначался без имени, но зато стояло: «Характеристика на Кукушкина по кличке Хвостик» – и все подобное.

Я, конечно, хотел на себя характеристику найти, чтобы посмотреть, что они, в связи с моей теткой, написали и кого запрашивали о моих родственных связях, но Мотя в это время наткнулся на какой-то листок и позвал меня к себе:

– Вот, смотри!

Все шуровали вокруг, жгли бумаги, пока кто-то не догадался вытащить ящики через окно и запалить из этих бумаг прямо во дворе костер.

– Про меня? – спросил я.

– Да это, наверное, про нас всех, – сказал Мотя. – Вишь, из милиции!

– Дай, – попросил я.

В листке, напечатанном на бланке, было написано: «Начальнику спецрежимного детдома тов. Степко И. О. Просим сообщить подробнее о сберегательной книжке воспитанника Егорова С., сына осужденного преступника Егорова А. П. и о целях, для чего ему, как и другим Кукушкиным, понадобилась такая крупная сумма денег. Ввиду их пребывания в Москве просим также уточнить, не могут ли являться названные Кукушкины членами общества, раскрытого недавно в Москве среди групп подростков, названного «Отомстим за родителей», ставившего целью убийство товарища Сталина и других деятелей партии и правительства. Не были ли использованы деньги для покупки оружия и так далее…»

– К черту! В огонь! – крикнул я.

– А личные… Наши «Дела»?

– Всё в огонь! – крикнул, раздражаясь, я. Потому что вдруг понял, что в тех бумагах наша погибель, как в яйце в какой-то сказке Кощеева смерть. А если бумаги спалить, то ничего не останется.

Вот теперь-то догадался я, для чего ОНИ в моей «Истории» жгли да палили! Они хотели уничтожить вранье!

– Пали все! – крикнул тогда я и поволок к окну директорский стол. Не надо в нем копаться, его надо было уничтожить. С грохотом свалили на землю, и через минуту он заполыхал на костре.

– Пали! – кричал я в азарте и слышал, как за мной подхватывали другие Кукушата.

Мы теперь тащили из спальни топчаны и матрацы и выкидывали через разбитое окно.

– Пали!

И топчаны, и матрацы были свидетелями нашего «спецовского» неправедного быта! Они тоже врали! Потому весь «спец» был такой ложью. Его бы весь надо спалить!

Я слышал, как самые неистовые взламывали двери в столовую и на кухню, они были обиты железом. Это от нас их обили железом.

Дверь в кухню протаранили с криками «ура», но жратья там не оказалось, и оттуда полетели в окошки железные миски, кастрюли, бачки, весы для взвешивания паек и гири.

Все, даже миски, мы свалили в костер,

а гири подобрали и рассовали по карманам, приговаривая с усмешкой, что не только булыжники, как учили по истории, являются оружием пролетариата, но и гири, и гири тоже! Матросики в том кино зазря их не использовали, чтобы расквасить сытые морды своих поваров!

«Встретим покупателя полновесной гирей!» – так, кажется, написано в магазине. А мы встретим ментов полновесной гирей!

Костер в это время уже полыхал до неба, мы и не подозревали, сколько горючих свидетелей нашего «спецовского» заключения тут у нас (на нас!) накопилось.

– Пали! Пали! Пали!

Теперь орали в сто глоток, взбесившись от счастливой свободы, которая нас охватила.

От сильного желания что-то еще сотворить стоящее в этой нашей прекрасной жизни мы решили спалить и сам «спец», дом, а по сути тюрьму, которую мы ненавидели.

Каменщик, каменщик в фартуке белом,Что ты там строишь? Кому?– Эй, не мешай нам, мы заняты делом,Строим мы, строим тюрьму…

Это читали на уроке, но мы и так сразу догадались, что каменщик строил тот «спец» для нас, для своих потомков.

Интересно, а что же про нас в стихах напишут: что мы делали для потомков колючую проволоку?.. Ничего себе, поколеньице!

Пусть лучше расскажут, как мы тут все сожгли!

И уже с головешками собирались мы запалить дом с четырех сторон, но кто-то вспомнил, что там остались больные в лазарете, и маленькие совсем, и девочки, которые боятся ночи, и темноты, и нашего костра, и наших криков, они-то все равно не выйдут, а с испугу забьются под кровати и сгорят.

И сторож криворотый сгорит, который дрыхнет, пьяный, в своей конуре, мы подперли на всякий случай снаружи дверь палкой!

А не лучше ли в таком случае поджечь Чушку! Чтобы не себя, а его поджарить на углях!

И все вдруг вспомнили про Чушку, который придумал это наше «спецовское» свинство, – его-то и надо потрошить!

И тогда, бросив костер, все пустились бежать к дому Чушки.

Мы летели, неслись, не разбирая дороги, через колдобины и ямы, как наперегонки, потому что каждому из нас хотелось быть у Чушки раньше других и первым начать над ним расправу.

40

Дом у Чушки был темен, ворота закрыты.

Но уж тут-то мы были как у себя дома и всё знали!

Самый ловкий из первых добежавших перемахнул через забор и, несмотря на собаку, которая нас облаяла, отодвинул тяжелый засов-бревно, и мы, как висели снаружи на воротах, так и въехали на них к Чушке во двор с криками «ура!».

Но собака Чушки хоть и невелика, но была уж слишком голосиста, и не умолкала, и не хотела никак понимать, что ее власть и власть ее хозяина кончилась. Мы дали ей доской по голове!