Культурная практика приказа

Хайдарова Гульнара

Итак, в военной системе зачастую в угоду функциональному решению задач игнорируется человек с его особым внутренним миром, с его свободой воли (субъектностью и персональностью), что не может не иметь компенсаторных эффектов, связанных с утратой пространства личного экзистенциального времени, а это, рано или поздно ведет к сбою в успешности и точности принимаемых решений. И это уже не говоря о вполне объяснимой изолированности и одиночестве человека, взявшего на себя личную ответственность за жизни людей, за представления о справедливости и правде общего дела.

3

Пример успешности современных политических лидеров говорит о том, что сегодня авторитет собирается иначе, не силовым образом: происходит соединение делегированной власти и использования особенностей медиасреды с ее специфической медиарациональностью. Медиасреда как стихия – это перманентный кризис, востребующий своевременного реагирования и точности выбора времени-места-языка высказывания, поскольку она поливариантна, гетерогенна, неопределенна, динамична, содержит большие данные, в том числе анонимные источники и сознательную дезинформацию, не говоря

уже о потоках аффективных массовых настроений. Если в случае социальной правды (вспомним цитату из известного фильма: «Сила в правде») мы привыкли размышлять в категориях справедливости, консенсуса или доверия, то в оценке медиапотока нужна медианалитика как умение отличать: в чьих интересах сформулирован факт или событие, на каком языке, в каком контексте и в какой момент о них сообщается, в каких терминах и с каким подтекстом. Речь при этом вовсе не о правде/лжи, а о технологии переприсваивания дискурса, о манипулятивном завоевании мнений, о диктате повестки дня, об умении творить информационные пузыри. Это совсем другой ряд вопросов, несвязанный с личной моралью и личной ответственностью.

Война как неразумная стихия, явленная в медиасреде вседозволенностью пост-правды, представляет собой новый вид – войну медиаполитик. В глобальной цифровой деревне понятие политического врага как фиксированной антагонистической фигуры теряет смысл, все становятся друг другу противниками, то есть это гоббсовская «война всех против всех» [1]. Если в политике (рациональной по Клаузевицу) принципиальным является суверенное решение, определяющее Врага, объявляющее чрезвычайное положение, или учреждающее новый порядок (согласно Карлу Шмитту [9]), то война иррациональна: «история войн учит, что «слепой природный инстинкт» действительно играет огромную роль в ходе реальных военных действий. Нередко они выходят из-под контроля не только высшего государственного руководства, «политики», но и военного командования всех уровней. Это характерно и для внешних, и для «внутренних» войн» [4]. По мнению А.А.Свечина, «господство политики над стратегией не подлежит никакому сомнению», однако «Стратегия естественно стремится эмансипироваться от плохой политики, …(ибо) обречена расплачиваться за все грехи политики» 24 . Но политика, погруженная в медиастихию, поневоле становится «плохой»: она иначе развертывает и реализует себя в контексте дигитализации разума, перестает быть традиционной политикой, а становится имиджевой, сценически батальной, даже беспредельным баттлом (чего только стоят заявления политиков и чиновников в соцсетях). Политика деконтекстуализируется, теряя связь с реальной жизнью на медиаарене, а это значит – забывает об ответственности, которая всегда локально и конкретно обусловлена.

24

«А. Свечин в своей «Стратегии» объясняет это тем, что «господство политики над стратегии»… «всегда вызывает сомнение в тех государствах» которые представляют организованное государство уже отживающего класса, находящегося в положении исторической обороны, режим которого подгнил и который вынужден вести нездоровую политику и жертвовать интересами целого для сохранения своего господства… Стратегия естественно стремится эмансипироваться от плохой политики, но без политики, в безвоздушном пространстве, стратегия существовать не может; она обречена расплачиваться за все грехи политики». [8]

Но когда политика перестала быть рассудком, под вопросом оказалась ее рациональность, и восторжествовала иррациональная стихия войны (пусть даже названная информационной, санкционной, имиджевой и проч.), то, возможно, встречное движение военной стратегии (с ее полным осознанием ответственности за применение силы) навстречу политике могло бы остановить воинственность последней 25 . И здесь вновь встает вопрос о подготовке кадров военного управления, способных разумно и самостоятельно мыслить, принимать квалифицированные, дальновидные и ответственные решения.

25

Академик А.А.Кокошин пишет об «обратной связи военной стратегии, военных средств реализации политики с самой политикой»: «Проистекающие из формулы Клаузевица взаимоотношения между государственным политическим руководством и военным командованием и вооруженными силами в целом – это не просто «отношения между всадником и лошадью»; это набор взаимных встречных обязательств, взаимная ответственность друг перед другом при главенствующей роли политики… Принятие решений в области обороны, в сфере военной стратегии, как отмечалось, уже давно не просто отдача приказов на применение вооруженных сил в той или иной форме или в тех или иных масштабах. Это и принятие решений по конкретным военно-экономическим и военно-техническим вопросам, требующим весьма и весьма специальных знаний, опоры на серьезные научные разработки». [4]

Актуальным процессом сегодня является изменение человека под воздействием виртуальной социальной среды, включая социальные сети с их специфическим типом коммуникации, со стилем общения, заданным мессенджерами. Соответственно, дело обучения и воспитания военнослужащих сегодня – это отнюдь не формирование автоматически выполняемых и алгоритмизированных стереотипов и тем более не табуирование медиакоммуникаций. Медиа, как кровь, связывающая организм, просачиваются и через культуру потребления, и через массовую кинопродукцию, и через открытое общение в социальных сетях. То, что необходимо сформировать – это навык критического мышления, способность дифференцировать информацию, различать

контент и послание (аффективное или политическое по направленности), различать информационный шум и тенденции, то есть необходимо научить непрерывной оценке информационно-политической и медийной обстановки, научить медианалитике. Это предполагает и навыки аналитического мышления, декодирования смыслов и скрытых интересов, точное определение собственных ориентиров, и выдерживание интересов общего блага своего сообщества. Можно в этом смысле говорить о некоей информационной компетентности, которая гарантирует надежную навигацию в информационном потоке, а, следовательно, уберегает нас от «наведенных», несамостоятельных решений и поступков. Суверенность информационная сегодня – дело и забота каждого, «забота о себе» (М. уко), здесь не может быть коллективной ответственности. И этому необходимо учить как своеобразной медиаграмотности, укрепляя позицию личности.

Суверенность предполагает однозначность истолкования и определенность границ, которых ныне в прозрачном сетевом мире не стало. В медиасреде нет традиционных и привычных элементов пространственной логики организации: нет централизации, фрагментации, изоляции, иерархичности. Анри Лефевр, анализируя пространство, предлагает различать «ментальное (получающее определение у философов и математиков), физическое (получающее определение в чувственной практике и восприятии «природы») и социальное пространство, обнаруживающее свою специфику». Причем «социальное пространство есть социальный продукт» [6]. Но медиапространство, выступая полем брани и местом учреждения культурных практик, как стихия ускользает от подобных разделяющих рационализирующих усилий. Если геометрическое и географическое пространство воочию, телесно и архитектурно воплощают властные структуры, стратифицированы в соответствии с ними, то медиасреда скрывает как стихия эту непосредственную очевидность. Для нынешних властных отношений медиасреда выступает первофеноменом, новой «природой», ибо она не только экранирует их, но и определяет. Как и речь, медиасреда и вуалирует, и задает социальный порядок.

Итак, требование современной медиарациональности состояло бы в том, чтобы подобно тому, как путник в миражах пустыни продолжает свой путь вопреки «видимостям», так и разум сохранял бы свою способность самостоятельного ориентирования и невовлеченной, дистанцированной рефлексии в ситуации медиастихии с ее информационным потоком и от(у)влекающими сознание образами. Наша личность и способность свободного мышления не смешивается с цифрой, но в своей рефлексии уже принимает в расчет это «покрывало» цифрового мира, мы способны не заплутать в сетевых миражах и не быть запутанным фантомами или медиазавесами. И хотя процедура рефлексии усложняется в медиамире, но рациональность как conditio humana не разбавляется сетевой иррациональностью. Подобно тому как «открытие» структур бессознательного в психоанализе меняет способы осмысления индивидуального мыслительного процесса, а открытие классовой структуры общества в марксизме акцентирует социальную обусловленность мысли, так и учет медиасреды не иррационализирует, а проясняет стратегии рефлексии, делает более выпуклыми условия принятия суверенного решения и более отчетливыми формы достоверного (в науке) или доверительного сообщения (в ситуации постправды). Подобно тому, как прикрывающая тело одежда впервые делает интересным и значимым само тело; подобно тому, как покрывало Майи привлекает наши взоры и приковывает интерес через игру иллюзий к «потаенному» пути истины; наконец, подобно тому, как речь больше скрывает нежели раскрывает помыслы («Речь была дана человеку, чтобы скрывать свои мысли», – если процитировать Талейрана), точно так же медиасреда, гибридизируя оппозицию рациональное/иррациональное «в сторону цифровое», не только не «снимает вину» иррациональных проявлений человеческой экзистенции, но и обостряет проблему несправедливости и свободы, доброй воли и солидарности.

В статье «военное искусство» Энциклопедии военных и морских наук под редакцией Г.А.Леера [10] на первое место поставлен человек – воин и полководец: «Первая характеристическая черта природы военного искусства, признаваемая великими полководцами, обусловливает возможность внести упорядочение в область столь сложную по разнообразию составных факторов и еще более по разнообразию возможных взаимных сочетаний последних, обусловливает возможность применения божественного дара человеческой природы – предвидения (предусмотрительности), – дара до некоторой степени руководства явлениями и событиями…». Развитие этого дара, прежде всего для предотвращения развязывания военных конфликтов, требует пестования личности военначальника и постоянного внимания ко всей целостности его экзистенции, формирования и совершенствования навыков самостоятельного мышления и заботы о гармонизации личного мировосприятия.

Ссылки:

1. Гоббс Т. Левиафан. Философия власти с Александром Филипповым. М., 2016. – 672 с.

2. Зверев С.Э. Военная риторика в системе воспитания военнослужащих //Современные исследования социальных проблем (электронный научный журнал), №9(17), 2012.

3. Каспэ С. Чем торгует Левиафан? Критерии оценки конкурентоспособности государств на рынках спасения// Полития. № 3 (90), 2018. С. 6–30.

4. Кокошин А.А. Политико-военные и военно-стратегические проблемы национальной безопасности России и международной безопасности. М., 2013. – 261 с.

5. Кьеркегор С. Понятие страха. М. 2017. – 217 с.

6. Лефевр А. Производство пространства. М. 2015. С. 41.

7. Зверев С.Э. Русский мат, бессмысленный и беспощадный, на войне и военной службе. СПб: Алетейя. 2022.

8. Шапошников Б. М. Мозг армии. В 3-х книгах. – М.-Л.: Государственное издательство. Отдел военной литературы. 1927–1929.

9. Шмитт К. Левиафан и учение о государстве Томаса Гоббса. СПб.: «Владимир Даль», 2006.—300 с.

10. Энциклопедия военных и морских наук /Под ред. Леера Г.А., СПб.: тип. В. Безобразова и Комп., 1883–1895. – Т. 2. С.235. Цит по: http://militera.lib.ru/enc/enc1883/index.html