Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве
Шрифт:
Тут следовало бы сделать небольшое отступление. Точнее, два. Позволю себе процитировать фрагмент замечательного рассказа Эдуарда Лимонова Working Class Hero из харьковской юности автора: подросток Эдуард с другом Костей ужинают в семье боевого офицера, бывшего ординарца маршала Жукова, отца знаменитого бандита Юрки Бембеля:
«Удивила меня тематика разговоров за столом. Они все: подполковник в отставке, мать, даже грустная Людка — беседовали, как бывалые воры, поминающие, сидя на малине, за бутылкой водки, большие дела и тюремные отсидки. Стол перелетали фразы вроде „Колюн выходит в следующем году“, „Бориске был пересуд Всесоюзным, в Москве, и
— Слушай, Кот, — сказал я, — я и не подозревал, что Юркины родители такие блатные. Закрыть глаза — так вроде среди урок сидишь, а не в офицерской семье. Ты представляешь своих родителей, говорящих на фене и обсуждающих статьи, как адвокаты?
— А хули ты хочешь? — сказал Кот. — За восемь лет они на свиданки к нему на Колыму и позже в Кривой Рог много раз ездили, и с защитниками якшались и с другими родственниками других ребят-зэков перезнакомились. И ребята освободившиеся к ним с письмами от Юрки приезжали… Хочешь не хочешь — облатнишься».
И второе. Высоцкий всю жизнь страдал от отсутствия официального признания, предавался по этому поводу самым горьким эмоциям — что сегодня кажется вполне простительной, но явно нелепой блажью. Как будто членский билет Союза писателей и пара публикаций в «Юности» способны были нечто важное прибавить к общему рисунку жизни, славы и судьбы. Говна-пирога… Сейчас, задним числом, официальное замалчивание по-прежнему кажется странным — самого, пожалуй, искреннего и большого своего патриота страна в упор не замечала, а, вспоминая о нем, мелко третировала.
Между тем объяснение есть, и на поверхности. Причина неприятия Высоцкого тогдашней системой — его первый блатной цикл. Не заявленным способом самовыражения и подбором персонажей, но в качестве образа мышления, не зависимого от образа жизни. Фронда ведь не в понтовой строчке «Мою фамилью, имя, отчество, прекрасно знали в КГБ».
Гораздо страшней для позднесоветсткого общества (симпатия к «социально близким» к тому времени выдохлась, да и не была ли сильно мифологизированной?):
«Я, например, на свете лучшей книгой считаю Кодекс уголовный наш». Такой сплав книжности и криминала пугает и коробит. Герою нельзя доверять, у него явно имеется что-то помимо ножа за голенищем и крестика за пазухой. Скажем, претензия продвинуть свои «понятия» как можно выше и дальше при молчаливом одобрении широких масс. Да что там! Ему невозможно внимать изначально — вроде свой, а мысли — совсем чужие и притом не заемные. Собственно, в статьях вроде «О чем поет Высоцкий» Владимиру Семеновичу всё это дали понять еще в 60-х и не забывали напоминать до гроба.
Советская партийная верхушка, безусловно, деградировала стремительно, но носители блатного сознания в ней проявиться не успели. Они возникли уже при другой власти, при этом я вовсе не имею в виду профессиональных преступников. Просто наверх пришли люди, в чей образ мышления органично вписывалась строчка «Счетчик, щелкай! Все равно в конце пути придется рассчитаться».
Действительно,
Степень облатнения у них, конечно, разная. Но иной раз, до смешного по Лимонову, испытываешь поразительные дежавю: закрой глаза — и не в хорошем кабинете сидишь, не с человеками, чьи должности, звания и заслуги в предвыборную листовку едва помещаются, а в гаражах, где седые, строгие мужчины ведут свой неторопливый разговор о статьях и сроках, выпивая и поплевывая.
Уровень, понятно, выше — толкования статей воспаряют до высот (или опускаются до глубин), не всякому старому еврейскому адвокату посильных. Подсудность и подследственность… Кто и когда выходит, и как греют родственники, и насколько «ободрали» и «раскулачили» разнообразные силовички да их посредники, хватит ли бедолаге на остаток «нормальной» жизни…
Я, собственно, никого не осуждаю, я рассуждаю и делюсь наблюдениями. Прошлое? Но у большинства моих героев оно вполне цивильно. От сумы да от тюрьмы? Думаю, не только.
Прежде всего пресловутая коррупция, остающаяся вне закона, но являющаяся непременным правилом игры и условием пребывания во власти. Принять этот парадокс как должное, то есть вовсе не замечая, но при иных обстоятельствах сделать безошибочный выбор в пользу закона или правил игры — это и есть главное качество не идеального, а просто профессионального человека власти. Отсюда лексика: «жить» (то есть умело, не зарываясь, пожинать плоды пребывания во власти); «зарабатывать» — (то есть иметь доходы вне зависимости от получек, премий и авансов); даже и «воровать» (употребляется по отношению к другим, коллегам и начальству, но, как правило, не с осуждением, а в качестве обозначения опасной, радикальной формы «зарабатывания»).
А кроме пресловутой коррупции дело, пожалуй, в тотальном упрощении нравов: сегодня простота не хуже и не лучше воровства, они равнозначны друг другу во внешних формах. Как универсальный язык коммуникации. Простота и пустота, которая резонирует с вакуумом, в идеологии и миропонимании.
Да зачем далеко ходить, возьмем нашего главного героя и тоже Владимира. Скажем, «Я не давал товарищам советы, но знаю я — разбой у них в чести»вполне может сделаться позднейшим путинским признанием — при Владимире Владимировиче известная история превращения ближнего круга в отдельный класс, из баронов-разбойников в богатейших собственников тянет на стопроцентную чистоту эксперимента.
Или нашумевшее в свое время интервью премьера «Коммерсанту».
«Еще пару-тройку камер, западных, восточных, российских, всех собрали, достали, значит, знамя, с костями и черепом там, не знаю, сказали, что мы всех вас, власть, видели вон там, и назвали место, и пока мы не получим то, что хотим, будем вас критиковать. И вот чем хорош современный мир? Можно сказать за углом общественного туалета, а услышит весь мир, потому что там будут камеры все! Сказали и чинно, стуча копытами, удалились в сторону моря!»