Купальская ночь, или Куда приводят желания
Шрифт:
– А как же арабская поговорка о «книге, что подобна саду, который ты носишь в кармане»? – она не сдавалась. – Слыхал такую?
– Неа. А сад я всегда ношу тут, – он постучал пальцем по виску. – Здесь и не один сад поместится, еще на огород и пристройку хватит…
– А твои рассказы, разве не выдумки? – подначивала она его. – Про скифские ладьи… Прямо песнь про вещего Олега… Не выдумки?
– Чистая правда, – его глаза были прозрачны до самой зеленоватой глубины. И только там, у зрачка, поблескивали золотистые крапинки, как песок на дне родника. – Нет, ну скажи, скажи, где я соврал?
И Катя понимала, что и сама страстно желает,
– Ты мой Оле-Лукойе….
– Была ли ты хорошей девочкой? – бормотал он ей на ухо. Его шепот задевал на шее нежные волоски, и по позвоночнику бежала дрожь. Связные мысли улетучивались, и из самой глубины поднималось горячая волна, отчего становилось тяжело дышать, и влажнели ладони.
За последние дни девушка хорошо разузнала эту дрожь. В темноте опустевшего пляжа, в последних отблесках догорающего костра, когда запах Костиной опаленной солнцем кожи мешался с запахом ее шампуня и речной воды, они начинали целоваться не так, как при свете дня. Куда-то пропадала нежность и робость, и в животе свивался тугой жаждущий комок, ощущение острое до боли. В эти минуты она осознавала, что губы ей не принадлежат, и тело почти не принадлежит, и единственное, чего бы ей хотелось – не останавливаться, пока все вокруг не взорвется. Когда Костя все-таки мягко, но решительно отстранялся, у нее вдруг ни с того ни с сего сводило челюсть, как от озноба, хотя вокруг было так душно, что не чувствовалось разницы между воздухом и кожей.
В таких бессловесных объятиях, больше похожих на яростные схватки, они оказывались все чаще, и доходили до полного изнеможения. И изводило их не столько само желание, сколько его неосуществление.
Катя не знала, что по этому поводу думает Костя. Ему исполнилось двадцать два, и ей было очевидно, хотя и обидно, что в таких вещах опыта у него побольше. Совсем некстати, когда в его глазах вспыхивал лукавый зовущий огонек, ей вдруг виделся образ белокурой Жени, и от ревности хотелось вспылить. Может быть, поэтому, может быть, в силу строгого – к тому же книжного – воспитания, она колебалась. И держалась, хотя каждый новый вечер была готова сдаться.
Перемены в дочери почуяла и Алена. Катя возвращалась все позднее, но теперь мать никогда не спала, дожидаясь ее. Она лежала в кресле, ее ноги с точеными лодыжками покоились на одном подлокотнике, а плечи на другом. И после появления в дверях разгоряченной Кати Алена многозначительно
– Мамуль, ты опять не спишь… – огорченно хмурилась Катя, поджимая припухшие губы и надеясь, что та не заметит. Она чувствовала себя виноватой, но разойтись по домам раньше не было сил. Костя и Катя прощались по сорок минут, отходили друг от друга на шаг, снова сближались, и вот уже опять – неразъятые руки, слитые губы. И когда все-таки удавалось, Катя срывалась с места и неслась через калитку, двор, взлетала по ступенькам в считанные секунды, в чем уже не было никакого смысла.
– Ты решила, какого числа поедешь в Москву? К институту надо подготовиться…
– Что там готовиться, – попробовала отмахнуться Катя.
– Нет уж, Катюш. Это тебе не школа. Надо одежды прикупить кое-какой, чтобы хоть выглядеть прилично. Общий сбор у вас когда? Расписание когда вывешивают?
– Мам! – закатила Катя глаза. – До института еще почти месяц! Обязательно сейчас об этом говорить?
Катя не думала о том, что наступит осень. Она гнала от себя мысли о возвращении так умело, будто они и вовсе не приходили в ее голову. Рядом с Костей это было легко.
– Но ты же не собираешься сидеть тут еще месяц! – Алена зевнула, прикрыв рот узкой ладонью. – Парочка недель, и все, пора уже в город.
Этих слов было достаточно, чтобы отравить Кате целую ночь.
А утром, как раз когда девушка подметала пол, заглянула Настена Сойкина. Катя вдруг поняла, что совсем отвыкла от нее. От ее быстрой и дробной, как горох об пол, речи, и размашистых жестов. Настены сразу стало как-то чересчур много.
– Ну а у тебя как? – поинтересовалась словно бы невзначай Сойкина.
– Все хорошо, – улыбнулась Катя.
Сойкина медленно кивнула, с любопытством вглядываясь в лицо девушки. И, набрав побольше воздуха в легкие, принялась тараторить дальше. Тем временем Катя смахнула сор на совок и вышла на крыльцо, а Настена за ней. Совсем перестав слушать болтовню, Катя подняла с крыльца половик, чтобы вымести под ним, и Настена тут же замолкла, как будто у нее отключили питание. Катя покосилась в недоумении:
– Ты чего?
– Это что там у тебя? – Сойкина наклонилась к порогу, пальцем тыкая в то место, где лежал половик. В прямом солнечном луче на потемневшей доске искрился какой-то белый песок. Катя присела на корточки:
– Соль что ли? – и она потянулась, чтобы потрогать рассыпанную горстку. Но Настена отдернула ее руку:
– Ты шо, Катюх! Это ж соль.
– Судя по виду, да.
– Ну! – Настена сделала большие глаза. – А это значит…
– Что?
– Это подклад.
Катя выжидающе молчала, понятия не имея, о чем речь.
– Вот ты ж невдалая… Соль на пороге – заговоренная. Кто-то на тебя порчу наводит. Соль заговорили и тебе подложили, оттого и называется – подклад.
– Ой, Насть… – поморщилась Катя.
– А я вот тебе точно говорю! Трогать это руками нельзя. Собери мокрой тряпкой, выброси за оградой. Срочно! А тряпку сожги, – раздала Сойкина ценные указания. Катя фыркнула:
– И в церковь смотаться за свечками?
Настена оглядела ее с сочувствием, как слабоумную.
– Еще что-то на пороге находила? Какие-нибудь когти, иглы, перья, шерсть…
Катя помотала головой.
– Яблоки, может быть…
Катя перестала улыбаться только на миг, потом снова упрямо закачала головой. Но Настену было не провести, смекнула сразу: