Купе смертников
Шрифт:
— Простите, Грацциано. Я говорю, что по-настоящему не видела его, потому что он вошел в купе очень поздно, когда все лампы уже были погашены. Он не стал зажигать свет, когда ложился.
— Но вы же сказали, что спали.
Это проговорил молодой блондин. Она повернулась в его сторону, но он не смотрел на нее, он снова занялся своей головоломкой, она ненавидела его, у него красивый рот скрытного, недоброго ребенка, она бы ударила его по губам, ей вдруг так захотелось ударить его по губам; если бы она поцеловала эти красивые равнодушные губы, она бы сразу узнала их, потому что хорошо знала этих
— Я уснула, — сказала она, и голос ее невольно дрогнул. — Но он, должно быть, оступился в темноте, тем более что в проходе было очень тесно, там стояло много вещей… И я проснулась.
Она думала: я-то знаю, что говорю, хорошо знаю, он чуть не свалился на меня, когда проходил мимо, я узнаю их среди тысячи, узнаю в темноте, у всех у них такие же красивые, мокрые и равнодушные губы, как у детей, они сами совсем еще дети, очаровательные и недобрые, я их терпеть не могу.
— Это была женщина, — сказал Грацио (нет, Грацциано, он сейчас скажет, что я ошиблась, что я сошла с ума). — Вы ошиблись, вот и все.
Она отрицательно покачала головой, не зная, какие найти слова для ответа, думая: я не ошиблась, я не видела его, но я точно знаю, он такой, как и все они, как ваш юный приятель, который никак уж не похож на инспектора, как тот молоденький студент, которого я встретила год назад в кафе напротив кинотеатра «Дантон», как те молодые актеры, которые впервые оказываются перед камерой и которым наплевать, что стоят к вам спиной. Спокойные, равнодушные, в них есть что-то такое, от чего теряешь голову, у них такая нежная кожа, они так молоды, они могут войти в купе, перебудить всех пассажиров, задевая их в темноте, и даже не извиниться, вот так. Он не извинился, он чертыхнулся, когда почти свалился на меня, он, вероятно, высокого роста, худой и неловкий, как все они, потом он взобрался на свою полку напротив. И засмеялся, когда потревожил девушку из Авиньона, и она тоже засмеялась в темноте, в час или два ночи.
— Я слышала его голос, — возразила она. — Уже после того как он взобрался на свою полку, он еще долго болтал с девушкой, лежавшей на средней полке. Могу вас заверить, что это был молодой человек, совсем молодой, почти мальчик. Не знаю, как вам это объяснить, но я точно знаю…
Инспектор, которого звали Грацциано, поднялся, закрыл свой блокнот на железной спиральке, заложив карандаш между страницами. Зачем ему этот блокнот? Он почти ничего не записал. Теперь, стоя перед ней, он казался еще выше, еще костлявей: огромный скелет в пальто с потертыми рукавами, с бледным измученным лицом Пьеро.
— Другой свидетель, как раз Кабур, тоже слышал, как эта молодая женщина разговаривала с девушкой со средней полки. Вы могли ошибиться.
Он говорил усталым монотонным голосом, не столько чтобы убедить ее, сколько чтобы покончить с этим вопросом и перейти к другому.
— Во всяком случае, мы ее нашли.
Она снова отрицательно покачала головой, глядя на молодого блондина, который не смотрел на нее, и сказала:
— Возможно, не знаю, однако мне так показалось.
И в то же время думала: «Я не могла ошибиться, женщина не чертыхнется, свалившись на вас и разбудив вас, мне бы следовало им это объяснить».
Слишком много
— Когда вы проснулись утром, женщины с верхней полки уже не было в купе?
Она ответила «нет», продолжая отрицательно качать головой, как бы говоря: нет, я не ошиблась, просто не понимаю, я могла бы вам объяснить, но для этого мне пришлось бы рассказать вам о юноше, который коснулся указательным пальцем моего колена, когда я возвращалась от парикмахера, и поцеловал меня во время первой же встречи в кафе напротив кинотеатра «Дантон», рассказать о вещах, которые причинили мне немало страданий и которые покажутся вам отвратительными, — нет, этого я не могу.
— Я не видела ее. Я пошла переодеться в туалет около шести или семи часов, не помню точно. Во всяком случае, когда я вернулась, в купе ее уже не было. А женщина, которую потом задушили, еще лежала на своей полке, она улыбнулась мне, когда я наклонилась, чтобы убрать пижаму в чемодан. Девушка из Авиньона натягивала на себя платье, которое, видимо, сняла в темноте. Я это хорошо помню, потому что мы еще пошутили. Ей было трудно надеть платье, лежа на спине под одеялом. В конце концов она приподнялась, сказав: «Ну и пусть, да к тому же мужчины еще спят».
Мужчина в кожаном пиджаке еще храпел, и даже очень громко, лицо у него было скорбное и бесконечно усталое. Глядя на его руки, она решила, что он докер или механик, что-нибудь в этом роде. Его фибровый облезлый чемодан синего цвета с потертыми уголками стоял у него на полке в ногах. Кабур лежал неподвижно, и она подумала: он, вероятно, смотрит, как одевается эта девушка с голыми плечами, а она, бесстыдница, возможно, об этом догадывается. Все это было отвратительно и фальшиво, как все, что отвратительно. Бедный малый, он, возможно, думал совсем о другом, она поняла это, когда он спустился вниз: бледный, осунувшийся, с выражением омерзительной покорности в глазах.
— Вас кто-нибудь встречал на вокзале?
— Нет. Почему вы об этом спрашиваете?
— Так, просто.
Он казался таким огромным. Он спрятал в карман пальто свой красный блокнот. Она глупо добавила, все еще глядя на него:
— Если вы мне позволите высказать свое мнение, никто из тех, кого я видела в купе, не мог совершить это ужасное преступление, это я интуитивно чувствую.
Высокий инспектор покачал головой, вероятно, ему стало неловко, сказал «спасибо» и взглянул на молодого блондина, который тоже поднялся, думая о чем-то своем, и, глядя куда-то вдаль, заправил свое клетчатое кашне в пальто.