Купеческая дочка
Шрифт:
Ефим улыбнулся.
– Чего это вы гневаться так изволите, Анна Акимовна? Или что потеряли? Или слово забывчивое сказали? Что ж, слово не воробей, вылетит - уж не поймаешь!
– Ты чего привязываешься? Кто тебя-то спрашивал?
– накинулась на него Анна Акимовна, не помня себя от гнева.
– Зазнался, зазнался ты очень! Вот уж посади за стол… Забыл, кто ты такой… что за вельможа? Что ты о себе думаешь?
Ефим стал перед нею, головою покачивает.
– Ты-то от каких князей род ведешь?
– Да как ты смеешь равняться-то? Бессовестный ты такой! Мой батюшка купец был,
– Да-с, да-с! Нам небезызвестно-с! Ну, что вы, купцы? Ведь один обман от вас только. Я вот хоть бы вчера платок купил; божилось лихое твое племя: износу нет! А вот посмотри-ка - весь светится!
И покойно так рассказывает, платок развертывает; а она-то дрожит, вся бледная.
– Я барыне жаловаться буду, - крикнула.- Ты не смей издеваться, мужик глупый!
– Постой, постой!
– заговорил Ефим, словно изумился.
– Да! Да! Мужик бестолковый!
– кричит Анна Акимовна.
Ефима словно кто против шерсти повел; кудрями он тряхнул и бороду погладил.
– Погоди, погоди!
– начал, сдерживая свой голос звучный.
– Говоришь ты: мужик. Ну, признаюсь тебе сам, точно я мужик. И из деревни я недавно, - тоже признаюсь. Жил я там, пахал, сеял, кормился сам и продавал, и с людьми чисто поступал, дружно жил. Я нраву веселого. А ты, купеческая дочка, Анна Акимовна, чем ты взяла? Что из себя-то ты вглядна? Это сущий пустяк. Первое дело - душа, нрав. Ты задорна, строптива больно…
– Как смеешь?
– запищала она.
А он свое:
– Лет ты хоть не молодых, а уважения тебе ни от кого нету. Как ты себе не величайся, как ни кичись, - идут люди, а сами и не спросят: что это за Анна Акимовна на свете живет? Мой-то батюшка землю пахал, и всяк скажет: «Добрый мужичок был покойник!»
А твой, хоть и в лисьих шубах хаживал, да слава-то нехороша. Чего ж шипеть-то по-змеиному, - ведь правду говорю!
А у купеческой дочки голос с сердцов уж оборвался.
– Ты, - наконец вскрикнула, - ты как осмелился моего батюшку порочить? Как смеешь?
– Отчего не смею?
– Не смеешь!
– Смею.
Да как пошла! Кричит на всю избу. Мы их уговаривать, разнимать, - куда, - еще пуще! Вдруг слезы так и брызнули у Анны Акимовны; выбежала она из избы. Ефим захохотал.
– Со злости голосить будет! Анна Акимовна, на доброе здоровье вам! Готовы служить-с! Чем богаты, тем вам и рады!
После этой ссоры они совсем и в разговор не входили. Встретятся - она отвернется. И такая недотрога стала, спаси господи! Чуть что ей покажется не так - вспылит, зашумит, забурлит. И он угрюмей, и шутки его злобные. Оба похудели, побледнели.
Раз Миша утром и шепчет мне:
– Слушай-ка, Катя, дива-то какие я тебе расскажу!
– Ну, что там такое?
– говорю.
– Да Ефим сегодня ведь целую ночь глаз не свел… Я с вечера хватился его - нету. «Пойду поищу, где он», - думаю. Обежал весь двор - нету, и за воротами - нету. Сам не знаю, словно меня что-то толкнуло. Побежал я к реке; а он там и сидит на горке, над рекою. Склонил голову на руки - думает, да такой-то печальный,
А я давно уж за Анной Акимовной замечала, что ей по ночам не спится, - сидит, пригорюнившись, на постели да думу думает. А то раз я пробудилась… Этой ночью гроза была сильная: дождь, ветер, град; деревья шумят и трещат; вода с крыш льется-журчит; гром раскатывается, грохочет; молния сверкает. Я вскочила, крещусь. «Анна Акимовна!» - окликаю ее тихонько. Ее нету. А у нас всегда лампадочка горела: видно, светло было. Гроза утихла. Где ж это Анна Акимовна? Слышится мне в образной шорох, - я подкралась. Анна Акимовна перед образами на коленях стоит и так молится! Стиснула руки и только выговаривает: «Боже мой! Боже мой! Помилуй меня, грешную!» И в таком она томлении, в такой муке мучилась! Припадет к полу, лежит - и опять поднимется, опять взмолится; а без слов молится, без рыданья.
Ну, я своей заметки Мише не сказала: его уж и то любопытство-то извело совсем. Недоедает, недосыпает - все следит за ними. Что ж? Охота пуще неволи!
А днем их увидишь - невдогад тебе, что на душе деется у них. Свое дело делают исправно, и веселы, и смеются. Только меж собою не говорят, а так только шпильки разные пускают друг дружке. За обедом ли, за ужином ли, как сберемся, Анна Акимовна и начнет: речь про мужиков заведет (этим, знала она, лучше всего доймешь), и се и то. Язвила она раз, язвила - Ефим все молчал - а там и заговорил спокойно так:
– Эх, матушка, Анна Акимовна! А я, мужик, ведь за вас посвататься хотел. Что, думаю, девушка она хоть нетолковая, хоть вздорная, ерошливая, да за обозом сбредет!
Она вспыхнула и затрепетала.
– Полно же, матушка!
– говорит Ефим.
– Не извольте гневаться: нездоровье приключится. Опаски насчет сватовства моего не имейте. Пришла, было, дурь в голову и прошла. Всяк сверчок знай свой шесток. Мы себе ровню повысмотрим.
Она вдруг замолчала и молча целый обед просидела.
После этой размолвки последней вдруг Ефим повеселел; прихорашивается все, прибирается. Часто стал со двора, из дому отлучаться; а из дому идет - песни поет; домой ворочается - с песнею. И все пел он:
Ах, ты, милая, хорошая моя,
Чернобровая, приветливая!
Притихла Анна Акимовна, и не слышно ее. Тихонько себе работает, а в свободный часок к вечерне идет, и все в уголку становится, в сторонке, и молится.