Купол на Кельме
Шрифт:
Маринов помолчал и сказал серьезно и грустно:
– Боюсь, что парикмахерских все-таки не бывает. Вероятно, это сон. И очень возможно, что я не увижу его вторично.
Я ответил шуткой, но на душе у меня скребли кошки.
3
Ночью стало чуть теплее, а под утро пошел снег. Мы обрадовались было, думали, что наступит оттепель. Но дело обернулось иначе. Падая на реку, снег не таял, а примерзал к льдинам. Лед становился крепче и толще, полынья все теснее, плавучие льдины опаснее. От постоянных столкновений наша лодка дала течь. Время от времени приходилось сменять шест на черпак.
Только
Но вот за поворотом открылся широкий, спокойный плес. И мы с грустью убедились, что плавание кончилось. Гладкий лед, укрепленный снегом, перегораживал Кельму от левого берега до правого. Лодка наскочила на кромку и остановилась. Густая вода, замешанная на ледяном сале, уходила под лед. Мы, к сожалению, не могли последовать за ней. Ближайшая полынья, не очень большая, виднелась на расстоянии полукилометра. Но и за ней был сплошной гладкий лед.
Я попробовал проламывать дорогу шестом. Льдины откалывались, тонули на мгновение и, ловко скользнув, вывертывались из-под шеста. Лед был еще не очень прочный – ломая его, можно было продвигаться на километр в час. Таким образом мы прошли бы еще километров пятнадцать, пока не застряли бы окончательно. Уже не имело смысла продолжать путешествие по воде. Мы повернули к берегу.
Снег шел все гуще, и ветер усиливался. Высокие сосны встретили нас унылым гулом. На узком берегу крутилась поземка, горсти сырого снега летели нам в глаза. Пока я ходил в лес за топливом, разыгралась настоящая пурга. С трудом перекрикивая вой ветра, я разыскал Маринова в белой мгле. О костре нечего было и думать. Мы разгрузили лодку, перевернули ее вверх дном, а сами забрались внутрь. Через несколько минут нас укрыло снежным одеялом. Стало тепло, темновато, даже уютно. Не думая об опасностях, я залез в спальный мешок и с удовольствием вытянулся во весь рост.
– Километров девяносто осталось по прямой, – заметил Маринов.
Девяносто километров – много это или мало?
Когда до аэродрома остается девяносто километров, самолет пробивает облака и начинает снижаться. Для него это конец пути, почти посадка. В дальнем поезде за девяносто километров до станции назначения пассажиры начинают укладывать багаж. Но для меня и для Маринова с его больной ногой девяносто километров – невероятная даль! Как мы преодолеем это расстояние? Как донесем тяжелые мешки с образцами? И когда мы выйдем вообще? Долго ли продержит нас пурга под лодкой, не похоронит ли окончательно?
Я ужаснулся… Улегся поудобнее и… заснул.
4
Пурга бушевала трое суток, и трое суток мы лежали под лодкой.
Мы спали, ели оленину, наевшись, засыпали опять; изредка прокапывали отдушину наружу и, убедившись, что пурга все еще лютует, со спокойной совестью продолжали спать.
К концу второго дня я выспался досыта. Я даже почувствовал, что, кроме тела, у меня есть голова и там бродят какие-то мысли. Мысли обычные: о дальнейшем пути, о поезде, об Ирине. Мне даже захотелось поделиться с Мариновым, и я спросил:
– Вы спите, Леонид Павлович?
– Нет, не сплю, – ответил он охотно. – Я думаю. Эти вынужденные отдыхи чрезвычайно удобны для размышлений. Как раз я обдумываю схему разломов,
Он замолк – наверное, обдумывал очередной маршрут. А у меня мысли пошли своим чередом: экспедиция в Подмосковье. Следующий раз не уезжать далеко, зато и не так приятно возвращаться… А как хорошо будет, когда поезд войдет под стеклянный свод вокзала и на перроне мы увидим веселые лица студентов и Ирины…
– В Москве нас ждут не дождутся, – сказал я вслух. – И не подозревают, что мы лежим тут под лодкой.
– Боюсь, что меня никто не ждет в Москве, – возразил Маринов.
– Неужели у вас нет родных и любимых?
Только лежа вдвоем под лодкой можно было задать такой нескромный вопрос. Но Маринов не уклонился от ответа:
– Знаешь, Гриша, как-то прошла мимо меня эта сторона жизни. Человек я неловкий, женщины не любят таких. Любимая? Была когда-то сокурсница – тоненькая, смуглая, черные косы, чуть растрепанные. Но вокруг нее всегда была компания – лыжники, гимнасты, артисты из студенческого ансамбля (синеблузниками их называли тогда). Я и протиснуться не мог. Год мечтал поговорить наедине.
– Но ведь это давно было, Леонид Павлович?
– Давно. Но и позже получалось не лучше. Я говорю: человек я прямолинейный. Женщины требуют внимания, они хотят быть центром, а для меня главное – наука. Одна знакомая смеялась надо мной, когда в театре в антракте я завел речь о геологии. Говорит: «Это невежливо даже». А сама толкует о свадьбе племянницы, о путевке на юг, о модных фасонах, отнюдь не о пьесе. Дело не в вежливости. Просто для нее свадьба, путевка и платье – цель и смысл жизни, а работа – неприятная обязанность, о которой хочется забыть. Я не могу так. Для меня геология интереснее всего. Я думаю о ней на курорте и на концерте, о геологии говорю с друзьями и с женщинами…
«А Ирина тоже любит геологию и говорит о ней по вечерам на скамейке», – подумал я.
– Кто хочет успеть больше других, должен быть целеустремленным, даже односторонним, если хотите, – продолжал Маринов. – Некоторые люди обходятся без спорта, другие – без путешествий, третьи – без искусства. Я, видимо, проживу без семьи. Так я думал до нынешнего лета. Но тут случилось что-то новое. Рядом со мной оказалась хорошая девушка, настоящий друг…
Настоящий друг! Оказалась рядом! И он любит Ирину!..