Купол надежды
Шрифт:
А профессор Ревич уставился на меня:
— Простите, боюсь, что это не однозначно, но… вы чрезвычайно напоминаете одного из моих соратников. Тем более что ваша внешность, я бы сказал, поддается идентификации.
— Напоминаю кого-то? Может быть, партизана? — спросил я, пытливо вглядываясь в глаза за золотыми очками.
— Алеха! — крикнул профессор, раскрывая объятия.
— Генка! — радостно ответил я.
Мы обнялись.
— Представьте себе, Николай Алексеевич! Это мой фронтовой друг, вместе партизанили. Алеха Толстовцев! Как он здесь оказался? Седой стал,
И он хлопал меня по спине, обнимал, тискал, беспричинно смеялся и даже говорил по-простецки, не по-научному.
— Проходите, проходите в кабинет, — предложил академик. — Вам ведь есть о чем поговорить.
Еще бы! У каждого прошла долгая жизнь.
Мы сидели с Генкой и наперебой рассказывали друг другу о прожитом. Он заставил меня перечислять все, что я изобрел, и не то хмурился, не то улыбался. Иногда качал головой:
— Поразительно! Поразительно! Сколько в тебе зарядов, говоря партизанским языком. Каков твой творческий потенциал, переводя на язык науки! Неповторимая индивидуальность! Ты должен отдать должное моей проницательности. Я и тогда угадывал в тебе нечто особенное. Сколько ты там напридумывал! Один перцовый пистолет из бумажного фунтика чего стоит! А теперь, говоришь, около шестидесяти авторских свидетельств? И в самых разных областях от ветроэнергетики до кибернетики! Да ты, брат, адекватен самому Леонардо да Винчи! Когда-нибудь станут разбираться, кто ты такой на самом деле, как сейчас толкуют о великом Леонардо, который, как известно, был подкидышем.
Мне было неловко. Хорошо, что мы хоть одни в комнате. Я не знал, что он имеет в виду, говоря о Леонардо да Винчи, равнять с которым меня просто смешно.
Но он и не думал смеяться, обуреваемый вздорной гипотезой, принесшей мне столько горечи!.. А ему? Несколько минут общего внимания?
Мне пришлось ненадолго слетать на Урал по старым делам. Вернулся прямо на квартиру академика.
Мария встретила меня сама не своя. Мы заперлись, как она пожелала, в отведенной нам комнате, и я услышал невероятное:
— Алеша! Я ничему не поверила. И дед Ваум не поверил бы. А он мудрый был, однако.
— О чем ты, Машенька?
— Будто ты не человек вовсе. А какой-то гуманоид. Худо!
Я слышал, конечно, россказни про летающие тарелки и о маленьких человечках, выходивших из них, гуманоидах, якобы прилетевших от другой звезды, чтобы исследовать нашу планету.
— Пришел в перерыв. Все собрались вокруг. И я была. А он говорит, будто сам видел над партизанским лесом огненный диск.
— Самолет наш сбитый мог он видеть, больше ничего!
— Не самолет, говорит, а диск с куполом вверху, с окошечками.
— С иллюминаторами?
— Да. Так сказал. И что из этого ненашенского корабля будто спрыгнул чужой житель, гуманоид. Какой такой?
— Это значит «человекоподобный». На человека походит.
— На человека походит, — повторила она упавшим голосом. — Спрыгнул, чтобы жить среди людей, детей завести. — И она заплакала.
Я не знал, что делать, как утешить ее, как доказать, что я человек, а не чужезвездное животное, лишь похожее
— Но ведь ты же не поверила, — говорил я ей, поглаживая ее вздрагивающие плечи.
Она замотала головой и всхлипнула:
— Помнишь, удивлялась, что ты все знаешь? Зачем учиться надо?
— А гуманоиду, думаешь, не надо? — неосторожно сказал я.
— Какой гуманоид? Почему гуманоид? — возмутилась она и снова заплакала.
— Я с ним сам поговорю, — пообещал я. — Заставлю отказаться от своих слов.
— Слово не олень, арканом не поймаешь.
— Он откажется от своей гипотезы, потому что она ни на чем не основана. Я сейчас же потребую у него по телефону свидания.
Мария утерла слезы:
— А инженеры? Чертить будут?
— Они поймут, что все это неумная шутка.
Мария сквозь слезы улыбнулась. А я кипел от негодования.
По телефону женский голос ответил мне, что профессор Ревич занят, готовится к свиданию с академиком Анисимовым.
— С Анисимовым? Это мне и надо! — воскликнул я, удивив секретаршу.
Ревич действительно приехал к академику, который задержался в Совете Министров.
Я встретил Ревича и решительно провел его в кабинет академика, словно он уполномочил меня на это… Но я был так взбешен, что плохо отдавал себе отчет в своих действиях.
— А, Алеха! — расплылся он в златозубой улыбке. — Когда неофашистам зададим перца?
— Кажется, я задам перца тебе, — пообещал я.
— В чем дело? — недоуменно поднял он брови, уселся на диван и закинул ногу на ногу.
Я поместился на стуле напротив:
— Как ты мог, Геннадий, говорить обо мне черт знает что?
— Алеха, прости, но это мое убеждение. Согласись, что ученый вправе высказывать научные гипотезы. Мы с тобой здесь одни. Давай начистоту.
— О какой чистоте тут можно говорить, если ты грязнишь меня, подрывая мой авторитет?
Ревич замахал руками:
— Ни боже мой! Не подрывал! Никак не подрывал, а умножил твой авторитет, возвысил тебя до уровня неведомого пришельца, призванного поднять нашу культуру и технологию.
— Какой пришелец? Прыжок с парашютом с горящего самолета — это что? Инопланетное вторжение?
— Тише, тише. Сопоставим факты. Самолета никто не видел. Над лесом промелькнуло огненное тело. Согласен? Кое-кто утверждал, что над огнем возвышалась кабина с иллюминаторами.
— Это и была кабина убитого пилота. А турель моя в хвосте была.
— Знаю, знаю твою версию. Но придется тебе примириться с тем, что ты раскрыт. Ничего предосудительного в твоей инопланетной миссии нет. Но люди теперь вправе рассчитывать на твое посредничество в установлении связи со сверхцивилизацией. И я горжусь, что дружил с одним из ее представителей, к каким кое-кто относит и великого Леонардо.
Я молчал. Гнев лишил меня дара речи. Ревич по-нному истолковал мое молчание и продолжал, упиваясь собственной логикой:
— А как все тонко было разыграно! Человек как человек! Только уменьшенные пропорции. А после войны оказался не помнящим родства.