Куприн — мой отец
Шрифт:
В феврале 1907 года Куприн ушел из дома; он поселился в петербургской гостинице «Пале-Рояль» и стал сильно пить. Федор Дмитриевич Батюшков, видя, как Александр Иванович губит свое железное здоровье и свой талант, взялся разыскать Лизу. Он нашел ее и стал уговаривать, приводя именно такие аргументы, которые только и могли поколебать Лизу. Он говорил ей, что все равно разрыв с Марией Карловной окончателен, что Куприн губит себя и что ему нужен рядом с ним именно такой человек, как она. Спасать было призванием Лизы, и она согласилась, но поставила условием, что Александр Иванович перестанет пить и поедет лечиться в Гельсингфорс.
19 марта Александр Иванович с Лизой уезжают в Финляндию, а 31-го разрыв с Марией Карловной становится
Из Гурзуфа, куда поехали Лиза и Александр Иванович после лечения, отец пишет Батюшкову 5 мая 1907 года:
«Я решил продать Балаклаву за шесть тысяч рублей, из которых большую половину отдам Марии Карловне. Подумай, платить каждый месяц сторожу, платить налоги, платить работникам за посадку, садовникам, в плодовый питомник и т. д. и т. д. — и не иметь возможности даже выехать в эту землю обетованную, действительно ужасно оскорбительно! Доверить же это все Марии Карловне никак нельзя. Она не будет ровно ничего платить, земля останется без призора, виноградник быстро выродится и станет не плюсом, а минусом земли, фруктовые деревья одичают, и земля потеряет стоимость».
14 мая 1907 года он снова пишет Батюшкову:
«Оказывается по словам Богомолова, что „Мир божий“ уже выпустил объявление о выходе „Поединка“. Таким образом, издательница, или, как ты ее называешь, доверительница, не только в данном случае не сообразовалась с моим желанием, но поступила вопреки моей ясно выраженной воле: не печатать в 11-м томе [1] и именно не печатать потому, что это может повредить моим денежным отношениям с Пятницким. Или, может быть, она это делала нарочно, назло, из упорства и мстительности? С нею все ведь возможно предполагать. Но тогда за что же и я ее буду щадить? Вот поэтому-то я и желал бы очень этот пункт разъяснить и, если такое объявление существует, — опровергнуть его хотя бы выпуском объявления, где о 11-м томе не будет упомянуто.
1
11 том, если я и выпущу, то осенью, для чего куплю у Пятницкого остатки. Иного выхода нет. (Прим. А. И. Куприна.)
Конечно, ей хорошо на каждом шагу совать мне Люлюшу. Это и выгодно и выставляет ее в привлекательном свете — любящей матери, оставленной негодяем мужем. Я для Люлюши готов сделать решительно все, что в моих силах. Что же касается Ел. Морицовны, то она Люлюшу любит чуть ли не более, чем я, и всякий намек на то, чтобы девочку ограничить чем-нибудь, ее возмущает. Но ведь самая-то жизнь Люлюши при ней будет несчастная. М. К. только притворяется любящей матерью. Что она бросала девочку целыми днями и месяцами на тетю Лизу, это еще ничего — Лиза любит и до сих пор девочку со всею нежностью настоящей матери, говорит о ней беспрестанно, видит ее во сне, бредит ею. Лиза не сделала бы никогда вреда ребенку. Но М. К. оставляла ее на попечение вздорной, изломанной горничной, на попечение совсем незнакомой бонны-немки, со звериной мордой, крашеными волосами, лет 50-ти и в корсете. Вся ее забота о Лидуше заключалась только в том, что она по утрам брала ее в грязную постель и давала ей играть косой или, уезжая из дома, дразнила ее: „а мама уезжает, бедная мама, а тебе не жаль мамы?“ и т. д…
Живем в Гурзуфе, у самого моря. Соседей нет. Но есть третья свободная комната и в ней кровать. Есть также готовый стол. Итак, если некто вдруг возьмет и приедет в Гурзуф, на дачу Максимович, — то кроме радостной встречи он найдет еще все готовые удобства (кроме „удобства“, которые — увы! — в первобытно-даниловском виде), морское купанье, верховую езду, рыбную ловлю, а главное, нетерпеливо ожидающего соскучившегося друга.
Целую тебя, Лиза тебе шлет привет. Помни ради бога, что я не только люблю тебя несравненно, но и горжусь твоей дружбой.
Иногда я бывал несправедлив к тебе, но только тогда, когда М. К. уверяла меня, что ты был ее любовником. Я не верил, но впадал в сильное бешенство.
Она выдумывала про тебя дурацкие анекдоты, выдумывала прозвища и через день ссылалась на меня!
И сейчас меня душит ярость, я ничего не могу с собой поделать».
Еще письмо Батюшкову:
«17 мая 1907 г. Гурзуф.
Ты, я вижу, милый Фед. Дмит., отбился от рук. Вот именно, правильнее всего заложить часы, взять аванс и ехать куда хочется. Ты так много и так бескорыстно делал для других, что даже сам не подозреваешь, что на затраченный тобой душевный капитал наросли огромные проценты, и ты не догадаешься их тронуть.
А у меня любовно созрел удивительный план. Втроем в Батуме покупаем трех лошадей. Ел. Мор. в мужском костюме. Едем Военно-Грузинской и В.-Осетинской дорогами. Едем в Грузию, Сванетию, в аулы. Ночуем, где бог послал. Едим барашка-марашка, пьем вино-мино, поем мравол-джаллием, заводим кунаков, объединяем Кавказ с Россией, и потом тебе самому будет курьезно читать, как вся эта поездка отразилась у меня в рассказе».
И наконец еще одно письмо, горькое и тревожное:
«21 мая 1907 г. Гурзуф.
Дорогой Фед. Дмитр.
Я не могу работать! Мысли о Люлюше, злоба против М. К. и многое-многое — печалят меня, тревожат и разбивают желание работать. Я подумываю о Кисьме! (Имение брата Ф. Батюшкова. — К. К.) Но подумываю также и о том, чтобы на летние месяцы взять с собою Люлюшу (с согласия матери). М. К. едет за границу до октября. А Люлюшу оставляет сначала у Маминых, а потом берет с собою. Чем девочке жить в Финляндии, под дождем, а потом мыкаться по железным дорогам — самое лучшее пожить опять в деревне, которая так полезна была ей в прошлом году. Осенью она опять может быть с матерью хоть весь год.
Не поможешь ли ты тут мне советом или делом! Ведь М. К. знает хорошо, что за девочкой будет тщательный уход и никто никогда не иначе отзовется о маме, как с большой нежностью. Да ведь и девочка ей вовсе не нужна. Она держит ее и будет около себя держать как орудие злобы и мстительности против меня. Вспомни ты хоть прошлое лето. Ведь М. К. была тогда совсем, совсем свободна. А разве она хоть раз подошла к Люлюше и занялась ею? Когда я ей об этом говорил, она обрывала меня грубо: „У меня есть на это бонна!“
Ах, все это так выводит меня из себя. Я слабый, слабовольный человек и не могу побороть этих мелочей. Они у меня и днем, и ночью, и во сне».
Александр Иванович и Лиза возвращаются из Гурзуфа и едут в Даниловское к Батюшкову, где отец пишет рассказ «Изумруд».
В своих воспоминаниях о Куприне, названных «Стихийный талант», Батюшков пишет об этом:
«Однажды в деревне, в Новгородской губернии, возвращались мы из какой-то поездки к соседям верхами. Подъезжая к усадьбе, я заметил потраву: чья-то лошадь забралась в овес. Я спешился, чтобы прогнать лошадь, но Александр Иванович подхватил ее за челку и привел в дом. Сел на нее верхом, заставил подняться по ступеням балкона и, как капризный ребенок, настоял, чтобы ее оставили ночевать в доме, и привязал около своей кровати. „Я хочу знать, когда и как лошадь спит, — говорил он, — хочу с ней побыть“. На другой день повторилась такая же история, но приведена была другая лошадь. Александр Иванович за ней ухаживал, кормил, поил и решился прекратить свои опыты лишь тогда, когда его спальня пропиталась запахом конюшни.