Курдюг
Шрифт:
Взгляни-ка на меня; горе идущему, горе и ведущему!..
– Было хоть что-нибудь начальнику конвоя?! – сорвался я на внезапный крик на одном особо тряском месте: меня как-то необычно бросило вбок влево – и сразу же вправо, а следом – вверх, и я разом взмок; как ни гнись, а поясницы не поцелуешь…
– Известно дело, парень, – сопровождающий впервые глянул мне в глаза, – вологодский конвой шутить не любит: шаг влево – агитация, шаг вправо – провокация, прыжок вверх…
Тут его и самого столбиком под крышу подкинуло, но он, казалось, не обратил на это внимания:
– А прыжок вверх – попытка к побегу. Спускаю собаку.
Так говорил Владлен Григорьев, сам в своё время отсидевший здесь от звонка до звонка, а по освобождении оставшийся в этих местах, и до сих пор работавший механиком на нижнем складе.
– А насчёт было или не было… – Владлен для чего-то попротирал лобовое стекло. – Да ничего: в другую колонию перевели. Можно сказать – повысили. Здесь все и без того круглые сутки как под конвоем. Спроси каждого первого: только и мечтают любыми путями отсюда выбраться. Гиблое место. Тут говорят: кто в Курдюге пять лет отпашет, можно «Героя» давать, – усмехнулся сопровождающий и добавил: – Или «орден Сутулова»… А если серьёзно: человек приказ выполнял, а они не обсуждаются. Да в этой мутотени, как нечего делать, в два счёта и в бега податься. Не скоро и на след выйдешь: кругом тайга…
Но не успел я собраться с ответными словами, как впереди вдруг блеснул свет прожектора: чисто и одновременно как-то зловеще маячил он из темноты, вызывая неосознанную тревогу… И побежала дороженька через горку!
– Нижний склад, – выпрямился Владлен Григорьев. – Считай, на месте. Через два кэмэ – и посёлок.
В Курдюге машина взобралась на взгорок, оказавшийся после мостиком, и следом выхватила фарами торчащий на обочине щит, на котором поверху крупно было написано: Что? Где? Когда? – А ниже, на обрывке киноафишной бумаги, глаза успели пробежать: «ЗДЕСЬ ТЕБЯ НЕ ВСТРЕТИТ РАЙ».
Со щита как ветром сдуло взлохмаченную ворону, умчавшуюся в темень с хриплым криком, похожим на колдовской хохот сказочного злодея: «Ур-ря! Ур-ря! Ур-р-ряяя!..». Родясь, не видывал, умру – не увижу.
Машина, взревев, остановилась возле двухэтажного деревянного здания – штаба учреждения, над входной дверью которого, под лампочкой в железной сетке, красовалась надпись: «ВОСПИТАТЕЛЬ САМ ДОЛЖЕН БЫТЬ ВОСПИТАН».
Напротив, освещенный, стоял тепловоз с прицепленными вагонами, из которых, спрыгивая, цугом, шли люди, одетые в чёрную одежду, – и прямым ходом к высоченным открытым воротам, окованным железом; с обеих сторон состава – молчаливые и усталые – солдаты с автоматами на изготовку; у одного с накрученного на руку поводка рвалась заходившаяся в лае овчарка; что-то кричали друг другу несколько офицеров возле шумно работающего тепловоза; из кабины его безучастно вертел коротковолосой головой молодой парень в шапке, лихо посаженной на макушку…
Начало трудно, а конец того мудрён; и направился я в штаб: первая дверь налево, постучал и услышав: «Войдите!» – не помня себя, шагнул.
За двойной дверью с тамбуром – комната; дюжина стульев, у зашторенного окна стол, а на стенах, обитых коричневыми листами дэвэпэ, несколько красочных таблиц и портрет главного чекиста, выполненный, видимо, самодеятельным художником. Потом оказалось, что практически во всех служебных кабинетах была такая же работа, только в режимной части она отличалась чем-то назойливо-неуловимым, а чем, наверное, так и останется для всех тайной.
За столом, опершись локтями на полированную столешницу, сидел майор с приплюснутым носом и блестяще-коричневыми глазами, которые смотрели на меня немигающе и внимательно. Изучали да запоминали.
– Заместитель начальника учреждения Мирзоев Рамазан Рамазанович, – в ответ на мое представительство почти без акцента ответил майор и, привстав, крепко-накрепко пожал мне руку. – Ждём, ждём. Давно ждём…
И, пригласив сесть, Мирзоев с неторопливой дотошностью стал расспрашивать: верно ли, что я пошёл на службу добровольно, а также кем являются мои родители, и где я жил, учился и трудился до того, как…
Невелика недолга, и уж мои-то данные Мирзоев мог и без того сто раз выяснить, но я вспомнил, успокоившись, о характеристике, данной сопровождающим моему теперешнему начальству: «Ваш начальник, наверное, и во сне держит руки по швам. На всякий случай».
Зазвонил один из трёх телефонов, аккуратно расставленных перед руководителем. Мирзоев стремительно овладел трубкой и, внимательно выслушав, побурел на глазах – сменился с лица:
– Нельзя этого делать!.. – Он сморщился так, что верхняя губа подползла к кончику носа. – Мы тут посоветовались, – Мирзоев обвёл отсутствующим взглядом комнату, ни на чем конкретно не задержавшись, – и я решил: всё оставить по-прежнему!
Было понятно, что у него здесь все на местах, как соловьи на гнёздах.
Несмотря на мои отнекивания, Мирзоев споро договорился об ужине в роте, и мы с ним славно ударили по щам и гречневой каше, на верхосытку дунув ещё по стакану компота. Не хуже, чем дома.
Общежитие, в котором мне предстояло жить, оказалось напротив солдатских казарм. Комната с узкой кроватью и столиком у окна была на одного. На завтра до обеда мне разрешалось знакомство с посёлком, а потом ждала зона и обход по ней вместе с Мирзоевым. На том мы с начальством и расстались. Переводя дух, я огляделся: главное, жить можно, терпимо.
Говорят, что милует Бог и на чужой стороне; и эта комната с солдатской кроватью да столиком у окна заменит мне отныне родной дом.
Надолго ли?.. Теперь уже поздно решать – сам выбрал. Конечно, если глаза маленько разуешь, то спервоначалу любому не по себе станет. Но ведь жили здесь люди и до нас, будут жить и после нас. Разве не так? Что было – то видели; что будем – сами увидим; а ещё и то будет, что и нас не будет!..
Не выходит из ума, как мать любила говаривать: обомнётся, оботрётся – всё по-старому пойдет. А я всегда был в нашу родовую, тоже следом не отстаю: наше место свято!..
Разобрал я кровать – лёг прямо в пиджаке, с головой укутавшись, а после уснул разом так крепко, хоть свищи, душа, через нос! И спал до самого утра, как маковой воды напившись.
Утром выяснилось, что посёлок полностью находится на болоте, поэтому повсюду были мостки. И вдоль, и поперёк. Дома как на подбор: все барачного типа, разбросанные по обеим сторонам речушки Курдюжки. Возле общежития – магазинчик, следом пекарня, из которой валил чёрный дым, а на крыльцо то и дело выбегали лысые молодцы в исподнем с неизменными папиросами в зубах; ничем не примечательный садик и столовая примостились на окраине елового леска, из которого, добрые люди сказали, порыкивал порой мишка да шлялись рыси с волками; а ещё – библиотека.