Куриный Бог (сборник)
Шрифт:
Где же слабое звено? Где?
— Это больше не повторится, — сказала она твердо. — Никогда.
— Никогда больше не причинишь зла ни одному человеку?
— Причиню, если надо будет. — Голос ее был спокоен и тверд, ни напряжения, ни аффектации. Она говорила, как человек очень защищенный — внутренне защищенный, — и он на всякий случай спросил:
— Вы тут как, вообще, в церковь ходите?
Обычно стараются формировать монолитные группы из представителей одной конфессии — чтобы не было конфликтов. И все равно…
—
Нет, тут все вроде чисто…
— А почему ты спрашиваешь? Ты информатор, да?
— Я инспектор, — сказал он почти виновато, — мне положено.
— Ну, раз положено… — Она лениво вздохнула, словно поднялась и опала пологая волна, и положила голову ему на плечо.
В окно мягко лилась чужая ночь с чужими печальными запахами. Может, нет никакого ключевого фактора? Может, просто все оттого, что страшно сознавать, что больше никого, кроме этой крохотной группки людей, на всей огромной планете нет и никогда не будет? А потом, у каждого крышу сносит по-своему?
— Знаешь что, — сказал он, — запусти еще раз эту свою музыку.
Перед рассветом он проснулся. Небо на востоке чуть зеленело, прекрасное, чистое небо; одинокая звезда висела в нем, как драгоценный кулон. Тысячи, миллионы миров, тысячи, миллионы солнечных систем, неисчислимые вселенные… Столько места для людей, столько возможностей, столько блистательных перспектив, чистые, продутые морским воздухом побережья, и на каждой варианте, на каждой альтернативной Земле свои континенты, свои тайны, только и ждущие открытия, как бы подставляющие смущенные лица удивленному наблюдателю.
И вот эта звезда… точно кулон на груди у Нюкты-ночи, точно драгоценный камень.
Ханна лежала рядом — теплые холмы, барханы серебристого песка или морские волны, плавно вздымающиеся, опадающие, спокойное лицо, бледные прикрытые веки, разметавшиеся по подушке короткие волосы. Нет, все-таки что-то в ней есть, странная привлекательность…
В продолговатой впадинке чуть выше грудей — небольших и аккуратных, даже удивительно при такой комплекции — на шнурке темный гладкий камешек. Продолговатый такой, и видно, что не легенький… Неожиданно для себя он осторожно подвел ладонь под шнурок, нащупал пальцами узел.
Ханна чуть пошевелилась — он замер, потом пальцы опять осторожно, едва прикасаясь к ее груди, принялись за работу.
Камушек сам собой скатился ему в руку: гладкий и тяжелый, чуть похожий на свинцовое грузило, но на деле просто отполированный откатившимся морем осколок базальта.
Он осторожно спустил с кровати босые ноги, на цыпочках подошел к окну. Разглядеть камешек как следует было трудновато, а включать свет он не хотел.
Захар тоже ведь носит что-то такое, только в перстне. Хм…
В мутном
Камень и камень.
Но вдруг пришло в голову, что наверняка и у разговорчивого будущего пчеловода, и у русоволосой девушки, и у тех трех пацанов…
Сильные руки стиснули ему горло.
— Отдай! Это не твое! Отдай!
Голос ее, низковатый, глуховатый, но приятный, сейчас был страшен.
Он даже не мог ничего выговорить в ответ — она зажала его словно в тиски, сгиб ее локтя упирался ему в кадык, она была чудовищно сильной, очень сильной, почти как он сам.
— Отдай, это тебе незачем… это мое… мне… отдай!
Она боролась с ним с такой звериной яростью, что на какой-то миг он полностью растерялся.
Это та женщина, которая целовала его ночью?
Ну да, она же убила свою любовницу. Из ревности? Надо будет спросить Захара. Вообще, думал он, пытаясь высвободиться из ее цепких рук, надо будет обо всем спросить Захара. Захар обязан ответить. У инспектора полномочия. Инспектор — власть. От него зависит будущее колонии. Ведь стоит только материнской Земле прекратить поставки…
Он наконец сумел оторваться от Ханны и, прежде чем она все так же молча и яростно вновь кинулась на него, размахнулся и швырнул амулет на кровать. Темный камень упал на белую простыню и лежал там, как… как темный камень.
— Идиотка, — сказал он, тяжело дыша, — забирай!
Она даже не посмотрела на него — бросилась к кровати, трясущимися пальцами стала вязать на голой шее узел шнурка.
И тут же успокоилась. Дыхание выровнялось, ярость в глазах погасла. Скала, а не женщина.
— Ты взял чужое, — сказала она низким равнодушным голосом, — сам чужак и взял чужое.
— Извини. — Он болезненно сглотнул, стоя голышом у окна, облитый занимающимся рассветом. — Я не думал… что это важно. Оно само развязалось, правда. Развязалось, и я подумал…
Она равнодушно повела плечом:
— Вот только врать не надо.
— Послушай…
Но Ханна уже отвернулась. Колыхнув ягодицами, подобрала сброшенную на пол одежду, натянула через голову платье и, равнодушно бросив:
— Завтрак сам себе сготовишь, — вышла. Даже дверью не хлопнула.
Полнеба охватила дрожащая зеленая заря с нестерпимо ярким желтым пламенем по кромке. Тишина окружала его, не менее всеобъемлющая оттого, что в ней прорезались отдельные звуки: гул ветра, пробегающего в верхушках сосен, чужой далекий голос чужой птицы, вдруг — быстрый-быстрый звук падающей из водостока воды. Только ради одной этой утренней тишины можно было сняться с места, бросить все и переселиться сюда, — сказала древняя часть сознания его, и он привычно и рассеянно велел ей замолчать.