Куриный бульон для души: 101 история о животных (сборник)
Шрифт:
– Когда-нибудь из нее получится потрясающая лошадка для езды по бездорожью, – сказала я.
– С таким-то темпераментом, – отозвался Скотт, – на ней можно играть в поло. Или она станет великолепной лошадью для детей.
Даже Скотт мечтал о лучшем будущем для нашей неприглядной бурой аппалузы с необыкновенного цвета хвостом.
Во время выжеребки Ангела тоненько ржала над новорожденными так, словно каждый из них был ее собственным.
– Нам нужно пустить ее в разведение, – сказала я Биллу. – Ей уже четыре. Представь только, какая хорошая мать из нее получится – с ее-то способностью
Билл решил, что это хорошая мысль. Как и Скотт.
– Люди часто покупают жеребившихся кобыл, – сказал он. – Может быть, мы найдем для нее дом.
Внезапно я заметила на лице Скотта выражение, которого никогда раньше не видела. Неужто он и впрямь ее полюбил? – изумилась я.
В зимние месяцы своей беременности Ангела, казалось, и думать забыла убегать из корраля. Потом, в начале апреля, когда близился срок родов, пришли мощные ливни, и наши поля пробудились к жизни. Мы опасались, что Ангела снова начнет просачиваться сквозь ворота в поисках более зеленых пастбищ.
Однажды утром я только начинала завтракать, когда в кухонную дверь вошел Скотт. Его ореховые глаза угрюмо темнели под широкополым ковбойским стетсоном.
– Это Ангела… – тихо проговорил он. – Лучше бы тебе подъехать туда. Она вчера ночью выбралась из корраля.
Пытаясь не дать воли страхам, я пошла вслед за Скоттом к его пикапу.
– Она где-то родила жеребенка, – продолжал он, – но мы с папой не смогли его найти. Она… умирает, – я услышала, как его голос прерывается. – Кажется, она пыталась добраться до дома.
Когда мы подъехали к Ангеле, Билл сидел на корточках рядом с ней.
– Мы ничего не можем сделать, – сказал он, указывая на голубые дикие цветы в роскошных зеленых полях, до которых голодная лошадь могла легко дотянуться сквозь колючую проволоку. – Волчья травка. Некоторые лошади ее обожают, но она может стать убийцей.
Я уложила большую голову Ангелы на колени и стала гладить между ушами. На глазах Скотта вскипели слезы.
– Лучшая кобыла, какая только у нас была, – пробормотал он.
– Ангела! – молила я. – Пожалуйста, не уходи!
Глуша свою скорбь, я проводила ладонью по ее шее и вслушивалась в затрудненное дыхание. Она содрогнулась – один раз, – и я заглянула в глаза, которые больше ничего не видели. Ангела ушла.
В темной туче оцепенения я вдруг услышала, как Скотт, отошедший всего на пару ярдов, зовет нас:
– Мама! Папа! Идите-ка посмотрите на этого жеребеночка!
В гуще сладко пахнущих трав лежал крохотный жеребчик. Одно-единственное пятно освещало его мордочку, а по спине и бедрам рассыпались звездочки. Чистая, лучистая аппалуза, наша многоцветная лошадка.
– Сверхновый, – прошептала я.
Но почему-то все эти краски больше ничего не значили. Как не раз показывала нам его мать, важно не то, что снаружи, а то, что сокрыто в самой глубине сердца.
Домой
Со временем ты придешь к пониманию, что любовь исцеляет все, и любовь – это все, что есть.
Леденящий ливень полоскал черный асфальт перед баром в маленьком городке. Я сидел, рассеянно глядя в водянистую тьму, как обычно в одиночестве. По другую сторону пропитанной дождем дороги был городской парк: два гектара травы, гигантские вязы и – сегодня – толща холодной воды высотой по щиколотку.
Я пробыл в этом потрепанном жизнью старом пабе с полчаса, молча нянча в руках свой бокал, когда мой задумчивый взгляд наконец остановился на среднего размера бугре в травянистой луже в метрах тридцати впереди. Еще минут десять я смотрел сквозь заплаканное стекло окна, пытаясь определить, что это за бугор – животное или просто нечто мокрое и неодушевленное.
Накануне вечером «дворянин», смахивавший на немецкую овчарку, заходил в бар, клянча жареную картошку. Он был худой, изголодавшийся – и размером как раз с тот непонятный бугор. С чего бы собаке лежать в холодной луже под ледяным дождем? – спросил я сам себя. Ответ был прост: либо это не пес, либо он слишком слаб, чтобы подняться.
Шрапнельная рана в моем левом плече ныла весь день, отдаваясь болью до самых пальцев. Я не хотел выходить наружу в такую бурю. Помилуйте, это же не мой пес; это вообще ничей пес. Просто бродяга в холодную ночь под дождем, одинокий и никому не нужный.
Как я сам, подумал я, опрокинул в рот то, что еще плескалось в моем бокале, и вышел на улицу.
Он лежал в луже глубиной в три дюйма. Когда я коснулся его, он не шелохнулся. Я подумал было, что он мертв. Подсунул руки ему под грудь и поднял на лапы. Он неуверенно стоял в луже, свесив голову, точно гирю на конце шеи. Половина его тела была покрыта паршой. Висячие уши представляли собой просто безволосые куски плоти, испещренные открытыми язвами.
– Идем, – сказал я, надеясь, что мне не придется нести этот зараженный скелет в укрытие. Его хвост разок вильнул, и он побрел за мной. Я завел его в нишу рядом с баром, где он улегся на холодный цемент и прикрыл глаза.
В квартале от того места я видел огоньки открытого допоздна универсального магазина. Купил там три банки собачьего корма «Альпо» и запихнул их под свою кожаную куртку. Я был промокший, уродливый, и на лице продавщицы читалось облегчение, когда я уходил. Гоночный глушитель на моем «харли-дэвидсоне» заставил содрогнуться стекла в баре, когда я к нему вернулся.
Девушка-бармен вскрыла для меня банки и сообщила, что пса зовут Шепом. Она сказала, что ему около года и его бывший владелец уехал в Германию, бросив собаку на улице. Шеп съел все три банки собачьего корма с вызывавшей благоговение целеустремленностью. Я хотел приласкать его, но он вонял, точно смерть, а выглядел и того хуже.
– Удачи, – сказал я, затем сел на мотоцикл и уехал.
На следующий день я получил работу – водить самосвал в маленькой компании, занимавшейся прокладкой дорог. Везя груз гравия через центр городка, я увидел Шепа, который стоял на тротуаре подле бара. Я окликнул его, и мне показалось, что он вильнул хвостом. Его реакция подняла мне настроение.