Курмахама
Шрифт:
Дело в том, что у Розенблата обнаружился настоящий талант к подобного рода делишкам. Он быстро входил в доверие к людям, у него покупали с рук лучше, чем у других, зная, чей он сын, поэтому дела быстро пошли в гору. До поры Павлу всё сходило с рук, потому что он не жадничал, фарцевал по мелочи и действовал осмотрительно. Но постепенно осторожность уступила место азарту – уж слишком всё у Розенблата получалось легко и прибыльно. Желая произвести впечатление на Елену, Павел стремился продавать товар всё дороже, начал брать вещи на реализацию у других, более серьёзных фарцовщиков, влез к ним в долги.
Именно через этих своих «друзей» он смог добиться,
Толчком или толкучкой серпчане называли вещевой рынок. Если не считать комиссионные магазины, это было единственное в городе место, где дозволялось продавать подержанные инструменты, самодельные изделия и ношенные вещи. Именно на толкучке собирались все, кто приторговывал заграничными и дефицитными товарами. Когда требовалось купить импортную шмотку, все шли «на толчок».
Чтобы не выдавать себя, серпские фарцовщики выкладывали перед собой для прикрытия какой-нибудь бросовый товар, а сами втихаря торговали дефицитными вещами. Об этом было известно всему городу, не исключением была и милиция, которая периодически устраивала на толкучке облавы. Обычно Павел на толчке не задерживался, торговал дефицитом среди знакомых, поэтому был в сравнительной безопасности, а тут попался.
Задержанный милицией во время облавы, Розенблат всю ночь прождал в камере, пока его вызовут на допрос – в этот день улов милиционеров оказался на редкость крупным, хватали вообще всех подряд. Его отпустили только в восемь утра, после того, как был составлен протокол задержания. К счастью для Павла, ему в очередной раз повезло – ни вещичек, ни денег при нем не оказалось. Но на заметку его взяли. И написали бумагу в институт.
– Гляди, доиграешься, долбень, – тихо и зло пригрозила брату Бэлла, когда Розенблат заглянул к ней, чтобы попросить Елену вернуться в его комнату, – Ещё и нас с Ленкой под монастырь подведёшь.
– Ладно, не пыли, Белка, вечно ты гундосишь не по делу. Смотри, сама накаркаешь, – угрюмо отозвался Павел.
– Моё дело предупредить, – отрезала Бэлла и отвернулась, давая понять, что разговор окончен.
Елена не знала, куда прятать глаза, настолько сказанные Бэллой слова шокировали её – как содержанием, так и не в меньшей степени своим звучанием. Раньше она и не подозревала о подобных выражениях. А ещё через две недели в комнату Павла и Елены ворвалась разъярённая Ирина Львовна, едва не сметя по пути отгораживающую помещение от гостиной портьеру.
– Это что? – выкрикнула она, швырнув в лицо сына какой-то листок.
Павел поднял лист, прочёл и отчётливо изменился в лице.
– Сам разберусь, не бухти, – проворчал он.
Елена осторожно подтянула к себе бумагу и заглянула в неё. Это была повестка, в которой Розенблату Павлу Наумовичу предписывалось явиться в назначенное время для дачи показаний в рамках расследования по уголовному делу.
– В тюрьму собираешься, тэмбель? Меня ославить хочешь? – продолжала бушевать Ирина Львовна.
– Перестань! – скривился Павел.
– Я тебе перестану! Мало мне хлопот с твоим институтом, теперь ещё с нар тебя вытаскивать? – и тут Ирина Львовна разрыдалась.
Неготовый
Дальше жизнь в доме Розенблатов потекла, словно в обморочном сне. Мать Павла совсем перестала улыбаться и разговаривать с Еленой, лишь слабо кивала ей по утрам в знак приветствия. Павел тоже сильно изменился. С утра до вечера пропадал где-то, а когда по вечерам возвращался к жене, от него несло алкоголем и табаком. Бэлла вовсе перестала приходить домой, но это никого уже не беспокоило.
Из института Розенблата отчислили через неделю после получения повестки. Не помогли никакие хлопоты со стороны матери. Павел совсем замкнулся. Когда же Елена попыталась поговорить с мужем об их будущем, о том, чем он собирается заниматься дальше, заберут ли его в армию, тот лишь зло отмахнулся от жены, как от надоедливого насекомого. А когда Елена принялась настаивать, обматерил её и выскочил из комнаты. И не появлялся в доме три дня.
Вся жизнь Елены перевернулась с ног на голову. Но она продолжала уговаривать себя, что это временные трудности, нужно всего лишь немного подождать, и всё само собой образуется. Она продолжала ходить на учёбу, а свободное время проводила в своей комнате за портьерой, чаще всего в одиночестве, потому что Павел был неизвестно где.
Прошла ещё одна тусклая и томительная неделя. В субботу вечером, когда Елена в одиночестве готовилась к экзаменам, а Павел как всегда отсутствовал, к ней в комнату тихо вошла Ирина Львовна. Мама-Розенблат даже не прошла, а протащилась к письменному столу, за которым занималась Елена, и упала в стоящее рядом кресло. Посидела несколько томительных секунд и выдохнула:
– Ну, вот и всё! Допрыгался.
Слова Ирины Львовны прозвучали отрывисто, почти неразборчиво, в голосе её появился странный, прежде не замечаемый акцент, Елена даже не сразу поняла их значение.
– Что? Кто, Павел? – невпопад отозвалась она.
– А кто еще? – с тоской пробормотала Ирина Львовна и принялась легонько раскачиваться всем телом взад-вперёд будто игрушка на пружинке.
Елене показалось, что Ирина Львовна сходит с ума, настолько необычно звучал её голос, настолько непривычным было поведение.
– Что случилось, Ирина Львовна? – Елена ощутила, что бледнеет до, как ей показалось, кончиков пальцев на ногах.
– Арестовали, сегодня днем, – продолжая раскачиваться, просипела Ирина Львовна, – Ой-вэй, я теперь достать его оттуда уже не смогу. Что будет, что будет? Таки будет суд, я знаю! Я всегда знала, я знала, добром это не кончится, весь этот тухлый цирк со шмотками. За что мне такое счастье? Ну, за что?
Не прекращая свои монотонные, ужасные в своём автоматизме движения, Ирина Львовна поднесла ладони к лицу, плечи ее начали мелко вздрагивать, но слез не было видно. Она рыдала сухим беззвучным плачем, и Елена поняла – вся влага из глаз уже была вылита раньше.
Елена прикрыла рот тыльной стороной ладони, пытаясь сама не заплакать от жалости – к свекрови, к непутёвому Павлу и к себе самой. Она была полностью подавлена. Впрочем, Ирина Львовна не позволила себе совершенно расклеиться на глазах невестки. Неожиданно она вскочила с кресла и, не сказав более ни слова, удалилась в свою комнату, откуда не входила до самого утра.