Курс — пылающий лес. Партизанскими тропами
Шрифт:
При этом Седляревич посмотрел на меня. Словом, командир призвал всех к творческой работе. Только при таких условиях мы сможем быстрее вывезти детей из оккупированных районов, выполнить важное задание командования и советского народа.
В моем авиазвене пилотами были молодые ребята. Сразу же после этого совещания я начал с ними соответствующие тренировки. Особое внимание уделил различным приемам на случай, если придется встретиться в воздухе с вражескими истребителями.
По-2 — машина легкая, тонна — весь полетный вес. И скорость, как у нынешней «Волги», — чуть больше ста километров в час. Разойдется ветер — и начнет ее, бедняжку, бросать как пушинку. То и дело смотришь на
Рации на наших самолетах нет. Улетишь, и никто не знает, где ты, что с тобой. Никто не в состоянии исправить твою ошибку. Тут уже работай головой и, если что, сам выпутывайся из беды.
От винта!
В кустах слышно позвякивание ключей, тихий говор, вроде: «Дай на семнадцать», «Еще на две нитки подтяни», «Торцевым надо, простым не возьмешь». Там, в кустах, замаскированы наши самолеты, и около них все время возятся техники. Не позавидуешь им: ночью они [50] готовят машины к дневным полетам, а днем обеспечивают ночные рейсы. Вечно недосыпая, при острейшей нехватке запчастей и инструментов, тем не менее они заставляют работать старые, раздрызганные двигатели, многие из которых давно уже выработали свой моторесурс.
Техники постоянно что-то изобретали, переставляли с одного мотора на другой какие-то детали, в полевой токарной мастерской вытачивали новые — и двигатель, к удивлению, мог работать еще несколько десятков часов, потом еще и еще.
Мы, летчики, по молодости не слишком задумывались над их работой. А они, оказывается, думали о нас больше, чем о самих себе. Они не летали к партизанам, не возили боеприпасы, взрывчатку, продукты, не брали обратно детей и раненых, но каждый из них, отправив нас на боевое задание, ждал возвращения, как можно ждать самого желанного человека. Мысль о том, что летчик может погибнуть или совершить вынужденную посадку из-за плохо подготовленной материальной части, держала техников в постоянной тревоге. Я видел ребят, которые плакали, когда по времени самолет должен был вернуться, а его нет и нет. Техник не думал, что пилота могли расстрелять в воздухе «мессершмитты» или сбить зенитки, первый вопрос он задавал себе: неужели отказал мотор и виноват в гибели летчика я?
Инженером нашей эскадрильи был Григорий Ефимович Сербин. Нам он казался уже пожилым. Ему было лет тридцать пять. Не помню, чтобы он говорил о чем-либо другом, кроме моторов, запчастей, ресурсов двигателей. Вечно озабоченный, поджарый, как гончая, он бегал по аэродрому, подгонял механиков и техников, иногда сам лез в мотор, проверял самолеты, которые должны были вылетать.
Мы не знали, когда Сербин спал, когда умывался и брился. На аэродроме он был всегда — и днем и ночью. Когда обычно под утро мы возвращались из ночного рейса, первой среди встречающих маячила длинная фигура Григория Ефимовича.
Роль Сербина в обеспечении наших полетов была настолько велика, что я не могу не рассказать о нем поподробнее.
Сербин родился в Крыму в семье пастуха-батрака, которого гоняла нужда по Сибири и Дону. В 1928 году отец вступил в коннозаводскую коммуну имени РВС. [51]
Григорий окончил курсы трактористов и работал на машинах, о которых теперь и не вспоминают, — «интер», «фордзон», «джандир». Потом его призвали в армию. Сначала служил в конном взводе разведчиков, позднее учился в военной школе младших авиаспециалистов.
После демобилизации работал в Краснодарском отряде сельскохозяйственной авиации. Когда началась война, его отряд стал работать на нужды фронта. Сербин воевал на Кубани, в Крыму, участвовал в легендарной Керченской операции.
Потом авиаэскадрилью, в которой служил Сербин, перебазировали
Наверное, здесь Сербин приучился готовить мотор к полету так, чтобы он работал как часы.
После наступления на южном участке фронта эскадрилья перелетела в Елец. Здесь Сербин попал в состав нашего авиаполка.
Благодаря таким авиационным специалистам, как Григорий Ефимович, мы не знали тревог за свои самолеты — они всегда были готовы к полету.
«Если бы вы, летчики, знали, — напишет впоследствии инженер Сербин, — как мы вас ждали с задания... Это нельзя рассказать, это можно только душой прочувствовать. Каждый из полетов, особенно в тыл врага, к партизанам, был равен подвигу...»
Почти такого же двухметрового роста, любовью к самолетам похожий на Сербина, был курянин Павел Павлович Шокун — старший авиатехник звена. Во многие полеты я брал его с собой. Хотя в штурманском деле он разбирался слабо, но у него была превосходная зрительная [52] память. Стоит пролететь раз, и он запомнит все ориентиры, все речки и ручейки, канавы и кочки этой местности, будто здесь родился. Часто Пал Палыч, как мы звали его, служил вместо тормоза. На По-2, как известно, тормоза шасси не было, а посадочная площадка обычно чудовищно мала. И надо, например, доставить в штаб срочный пакет. Тогда мы садились на обыкновенные более или менее прямые дороги-проселки. Делали так: парашютируя, я нацеливал самолет на посадку. Пал Палыч вылезал из задней кабины и садился верхом на фюзеляж. Как только шасси касались земли, техник скатывался вниз, к стабилизатору, и резко осаживал хвост. Таким образом, на посадке сразу увеличивалось лобовое сопротивление, самолет тормозил, мы останавливались в самой близости к штабу. Площадку же для взлета подбирали уже в другом месте.
Однажды, как в песне поется, «на честном слове м на одном крыле» из полета вернулся самолет Коли Загребнюка. Казалось, фашисты не оставили на нем ни одного живого места. Мотор коптил, чихал, с грохотом выл. Крылья были все в лохмотьях, из лонжеронов и нервюр торчали щепки. «Мессера» били наверняка, и только чудо спасло летчика. Горестно качая головами, Сербин и Шокун осматривали машину.
— Придется списывать, — проговорил, наконец, Григорий Ефимович и вдруг начал оправдываться перед Пал Палычем: — А где ее отремонтируешь? Моторама перебита, один цилиндр тоже, фюзеляж — чихни — сам развалится...
— Да я что? Я ничего, — забубнил Шокун. — Оно, конечно... Только если...
— Что «если»? — насторожился Сербин.
— Раму-то сварим, цилиндр на складе найдем, а но мелочи кой-что у меня найдется.
Сербину и самому не хотелось списывать разбитый самолет, но возможности ремонтировать его во фронтовых условиях он не видел.
Техники, мотористы, инженеры и так были загружены до предела — где найдешь лишнее время?
Из полевой сумки инженер эскадрильи вытащил бланк дефектной ведомости: