Курский перевал
Шрифт:
Ленька жадно опять затянулся дымом, приглушенно вздохнул и виновато взглянул на Андрея.
— А ветрище-то был ледяной, — хрипло продолжал он, — так и пронизывал насквозь. Когда выехали на берег, с отца ручьем льет. Ну, костер мы развели. Да где там! — отчаянно махнул рукой Ленька. — Разве обсохнешь? Ведь он по самую шею в воде был. Переодеться бы в сухое, а во что? Ничего с собой нет, и до ближней деревни километров двенадцать. Ну, поехали. Я впереди был. Нахлестываю лошадей, чтобы скорее до деревни добраться, а он не пускает, кричит: «Шагом, шагом, рыбок погубим». Так и тянулись еле-еле. Да еще раз десять останавливались, воздух в бочки
Андрей с удивительной ясностью видел эту грязную, унылую дорогу, три одинокие повозки в безлюдном поле и мокрого отца, насосом качавшего воздух в бочки с мальками.
— Пока до деревни добрались, — подавив слезы, продолжал Ленька, — он совсем продрог. В одном доме остановились, у старика. Вредный такой, за все деньги подавай. А откуда у нас деньги — больше недели в дороге. Выпить бы отцу, прогреться, а на что купишь? Я все дома обегал, просил, чуть не плакал. Никто не дает, за все деньги либо вещи требуют. Забежал я в сарай, чтобы отец не видел, сбросил свои кальсоны теплые, вязаные, что ты прислал, и рубаху вязаную и променял на самогонку. Растерли мы с Ваньком отцу грудь и спину, остатки выпить дали и на печку уложили. Отогрелся он вроде. А утром, как выехали, смотрю, руки у него трясутся и пятна красные по всему лицу. Я опять твержу: «Поедем быстрее», — а он свое: «Рыбок беречь надо, слабенькие они, погибнут». И останавливались, почитай, через каждый час, все воздух в бочки накачивали… Вот и… Рыбок-то всех вон целехонькими привезли, а он…
Ленька судорожно икнул и, уткнувшись лицом в колени Андрея, отчаянно зарыдал.
Еще издали заметив Андрея Бочарова, Гвоздов надвинул на лоб выцветшую артиллерийскую фуражку, в знак глубоких переживаний склонил голову и, подойдя ближе, заговорил глухим, полным горести голосом:
— И кто бы мог подумать! Такой был крепкий, здоровый — и вдруг на тебе!
— Не надо, Алексей, не надо, — хмуро остановил его Бочаров и вяло пожал руку Гвоздова.
— И все эта поездка распроклятая! — с сочувствием и возмущением продолжал Гвоздов. — Говорил ему, отговаривал: «Ну что спешишь? Сольет вода, подсохнет, и поезжай». Он же, знаешь, какой был…
От нахлынувшей боли Бочаров с трудом удержался, чтобы не закричать на Гвоздова. Тот, видимо, понял это и торопливо, заглядывая Андрею в глаза, дружески спросил:
— Ну, а ты-то как? Как здоровье? Глаз ничего, не болит?
— Слезится иногда, а вообще вижу нормально.
— Ну и слава богу. У меня вот тоже рука. Так вроде нормальная. А чуть к перемене погоды — заноет, заноет, хоть топором руби. О-о! Настоящий «Беломор», — взял он папиросу из пачки Андрея. — А мы все на махре да на самосаде пробиваемся. Как на фронте? Скоро на запад двинемся?
— Видимо, скоро, — нехотя ответил Бочаров. — А твои дела как? Что в колхозе?
— Эх, Андрей, — безнадежно махнул рукой Гвоздов, — дела, прямо тебе скажу, никудышные…
— Что так?
— Известно что! Народ-то у нас, знаешь, какой: ни дисциплины тебе настоящей, ни сознательности глубокой. Каждый так и норовит увильнуть от работы. Вот и приходится день и ночь мотаться. Одного уговоришь, другого приструнишь, а третьего… —
Опираясь на костыли, Слепнев шел неторопливо, пристально осматриваясь по сторонам и, видимо, кого-то отыскивая. Увидев Бочарова и Гвоздова, он заторопился, на выбоине дороги неловко поставил костыль, пошатнулся и чуть не упал.
— И в чем только душа держится, — укоризненно сказал Гвоздов, — все мечется, мечется, вроде ему больше всех надо.
Бочаров с интересом смотрел на Слепнева и, когда тот подошел, радостно поздоровался с ним, невольно чувствуя и сожаление и гордость к этому так покалеченному войной совсем молодому мужчине с неугомонной и кипучей душой, которую не сломили ни инвалидность, ни тяжелая болезнь. Андрей был рад, что Слепнев, как обычно бывает при встречах, не выразил соболезнования потере Бочаровых, не справился о здоровье и самочувствии, а просто пожал руку, улыбнулся зоркими глазами и тут же, сурово нахмурясь, обратился к Гвоздову:
— Алексей Миронович, что это у тебя с Дарьей Семиной?
— А что, жаловалась? — насторожился Гвоздов.
— Что же ей еще делать? Ты поставил ее в такое положение…
— Какое положение? Работать заставлял, да? Это, значит, положение, да?
— Ты не кипи, не кипи! Она всегда работала хорошо.
— А теперь не хочет. Да! Отлынивает. Да!
— Но, пойми ты, не может она по неделе дома не бывать. Муж погиб, свекор без вести пропал. Осталась одна-единственная с четырьмя малышами и беспомощной старухой.
— Не такая уж беспомощная старуха. Есть и похуже ее, а не хнычут.
— Горе сломило ее. Враз потерять и сына и мужа…
— Ну, ладно, ладно. Ты же как прицепишься, так житья все равно не будет. Пошлю другую женщину в лес, а Дарью твою оставлю тут.
— Вот и чудесно, — улыбнулся Слепнев. — И еще вот что…
— Опять жалоба? — вскрикнул Гвоздов.
— Нет. Вроде совета.
— Ну, ну! Умный совет всегда польза.
— Почему ты решил картошку сажать за осинником, а гречь посеять за огородами?
— Ну, так и знал! — беззлобно всплеснул руками Гвоздов, но в побуревшем лице его Бочаров заметил тревогу. — А говоришь, не жалоба! Старики накляузничали? Говори прямо: они, бородатые?
— Нет, не старики и все безбородые, — рассмеялся Слепнев. — Старики насчет парников беспокоятся.
— И про это наклепали! — со злостью воскликнул Гвоздов и повернулся к Бочарову. — Ну, ты скажи, можно так работать? Что ни сделаешь, что ни скажешь — все поперек идут. Ну на черта сдались мне эти самые парники?
— А где возьмешь рассаду капустную, помидорную? — спросил Слепнев.
— В городе куплю, на рынке.
— Втридорога, да и качества сомнительного. Вся беда, видно, в том, что боишься за это дело взяться.
— Я? Боюсь? Да я дома такую рассаду выращивал…
— А ты и в колхозе вырасти.
— И выращу! Будь здоров, и для посадки и для продажи выращу! — явно для успокоения уязвленного самолюбия с вызовом выкрикнул Гвоздов и, горячась, подступил к Слепневу. — Ну что еще, что? Выкладывай до конца, отбрешусь за все сразу. Только не тяни, не тяни. У меня дела стоят…