Кузьма Алексеев
Шрифт:
Усталый и голодный, он вернулся домой, позвал дочь с огорода, чтоб она ему щей налила да молочка с погреба принесла. И пока ел, рассказывал Оксе о бывалой встрече в лесу. Знал, она смеяться над ним не будет. Дочка точно не смеялась, только отвернула от отца вспыхнувшее румянцем лицо и горячо поддержала:
— Точно, тятенька, это Вирява! Истинно — Вирява! Помнишь, как в прошлом годе кужодонский парень из лесу не вернулся? Сказывают, его хозяйка леса в болото завела… А какая, говоришь, твоя-то была? Красивая?
И Видман вновь начал свой рассказ, стараясь не упустить из виду ни одну деталь. Окся жадно слушала, покачивая от удивления
В лесу было хоть и холодно, но ощутимо пахло весной — растаявшей сосновой смолой, распустившимися почками и набухшим влагой снегом. Где-то над головой старика слышалась дробь дятла, который старался долбить изо всех сил, словно хотел разбудить все вокруг от зимней спячки. Его не слышала разве только река. Вон ее уже видно Видману сквозь стволы сосен. Но река еще крепко спит, укрытая толстым снежным одеялом.
Видман представил свое лоскутное одеяло на теплой печи, и ноги зашагали веселей. Вот уже и околица, и самый первый дом с краю — его собственный.
Окся молилась, стоя на коленях под образами. На киоте слабо тлел огонек лампадки. На плечи женщины накинут легкий заношенный зипун. По полу тянуло холодом, но она не чувствовала его. В ее душе, распахнутой Богу, пылал жаркий огонь любви и веры. Она молила о возвращении мужа, об исполнении давних желаний, о милости к ее исстрадавшемуся сердцу. Только любви ей недоставало в ее тяжелой жизни: отняли мужа, услали на каторгу.
Окся истово перекрестилась отяжелевшей рукой и оглянулась. На печи заворочался и что-то забормотал Никитка. Набегался за день и во сне, наверное, все бегает да дерется. Каково ему без отца? Конечно, дед Видман любит внука и учит его всему, что сам знает. Да ведь то дед! Да и стар он уже, не вечен. Окся, вспомнив об отце, прислушалась — не слышно ли его шагов, совсем пропал, старый… И, обратив лицо к иконам, вознесла новую молитву о здравии родителя.
Надо признаться, женщина в глубине души больше уповала не на самого Господа, а на его Мать. Икона Богородицы с Младенцем приковывала ее внимание больше. Деве Марии она доверяла все свои мысли без утайки, надеясь на Ее милость и сострадание. Наконец, почувствовав себя совсем обессиленной и продрогшей, Окся, отбив последние поклоны, встала с колен и прилегла на скамью у теплого бока печи. Уснула сразу, как только голова коснулась старого тулупа. И тут же увидела, как в избу влетает ворон, широко распахнув свои черные, как ночь, крылья. От них по всей избе поднялся ветер, погасли лампада на киоте и свеча на столе. Окся в испуге села на лавку, прикрываясь зипуном. А ворон увидел ее, налетел, царапая когтями зипун, и человеческим голосом прокричал:
— Позор-р! Пр-родаешь своего бога! Пр-ропащая! Окся вскинула руки — то ли ворона прогнать, то ли к Богородице обратиться за помощью. Ворон шарахнулся от нее в сторону и с тревожным криком вылетел вон. И тут Окся услышала голос. «Послушай, раба божья, — говорила Богородица, — муж за твои грехи страдает, кандалы носит. В дубовой роще Господа не ищи…» Окся вздрогнула и проснулась. В избе полутемно, тихо и пусто. Лампада и свеча погасли, только тоненький стебелек дыма тянулся от свечного фитиля к потолку. Из узкого окна сочился последний свет уходящего
Вместе с сеськинскими женщинами резала торф для князя Грузинского в большом болотистом овраге Лысковского леса. Здесь же, в лесу, мужики дрова заготавливали. Среди них был и Листрат Дауров. Они сразу приглянулись друг другу и расстаться больше не смогли. Окся вернулась домой с женихом. У Листрата не было ни отца, ни матери, ни добра нажитого. Поэтому он остался жить в доме тестя. С весны до глубокой осени работал с Кузьмой Алексеевым на Волге: для купца Строганова возили соль из Астрахани. Вскоре Никитка родился, единственная их распустившаяся почка… А потом Листрата обвинили в поджоге лодок у пристани и посадили в тюрьму.
Тоска острым ножом полоснула по сердцу женщины. Словно черный ворон когтем достал. Дышать стало тяжко. Окся встала и подошла к окну — там воздух свежее. В вечерних сумерках ей хорошо была видна тоненькая рябина под окном, одинокая и озябшая, как она сама. Эту рябину они с Листратом привезли той весной из лесу. Плохо растет, бедняжка, болеет, сохнет. Видно, в одиночестве даже дереву несладко.
В сенях послышались шаги и покашливание отца. Окся поспешила открыть дверь, чтобы в темноте старый не наткнулся на что-нибудь. Кряхтя и охая, Видман перешагнул через порог и позволил дочери снять с него полушубок и валенки. Пока дочь хлопотала возле него, он успел оглядеться и, потянув носом воздух, сурово спросил:
— Опять свечи жгла, Богу своему кланялась? Сколько раз тебе говорить, бестолковая!..
— А как, тятенька, пчелки? Живы ли они? — быстро увела разговор в сторону Окся, знавшая, что спорить с отцом себе дороже.
Уловка подействовала. Взгляд старика подобрел.
— Пчелки наши живы. Вот Чипаз5 землю согреет, они и полетят по белу свету, мед нам в ульи принесут.
— Вот и хорошо, тятенька! Устал ты, поди? Давай ешь, я за заслонкой кашу ячневую оставила, теплая еще. Да спать ложись.
После ужина она помогла отцу забраться на печь, укрыла его дерюжкой (под лоскутным одеялом сладко спал Никитка) и шепотом сообщила деревенские новости. Старик узнал, что домой вернулся Кузьма Алексеев, что, по его словам, он наведывался в судебную палату, чтобы расспросить о Листрате. Ему было сказано, что Дауров отправлен этапом в Сибирь.
— Ничего, ничего, доченька, — погладил Видман дочь по голове, — зятек молодой, крепкий, выдержит, домой вернется! Не плачь!
Кузьма Алексеев вышел на крыльцо и некоторое время постоял, держась рукой за дверной косяк, словно боялся упасть. Оглядел открывающуюся его взору картину — замусоренный двор, покосившиеся поленницы дров, остатки снега на гумне, кучи навоза, накопившиеся за зиму, — вздохнул и стал осторожно, держась за перила, спускаться по ступеням. Потом, пошатываясь, словно пьяный, пошел в хлев, навестить живность.
Мотало его из стороны в сторону и заставляло подгибать ослабевшие колени ни хмельное, принятое по случаю возвращения, а злая лихорадка, прицепившаяся к нему в эту зиму. Но сейчас, вдыхая утренний с весенним морозцем воздух, он почувствовал прилив сил, вот и решил осмотреть хозяйство, хоть жена и упрашивала полежать под теплым полушубком. Тем более, что она пожаловалась на лесных непрошеных «гостей»: кабанов и зайцев, разоряющих копёшки сена на задах усадьбы.