Кузьма Минин
Шрифт:
— Ну, а как бы правил ты? Посоветуй.
Биркин задумался.
— Бросил бы его в темницу? Повесил бы? Заточил в монастырь? — подойдя вплотную к Биркину, спросил воевода.
— Выгнал бы его из старост… — проворчал Биркин.
— Не в нашей то воле. Старостой выбрал его посадский земский сход, он же и нарушить то может. Воевода в том не волен!
Слова Алябьева еще более обозлили Биркина.
— Что есть посад? Куда ловкий заводчик поведет его, туда он и пойдет. За Болотниковым не народ ли шел? А что было бы с нами, коли не
Алябьев улыбнулся с оскорбительным для Биркина спокойствием:
— Ты нудишь меня, Иван Иванович, походить на твоего начальника, на Прокопия Петровича… Увы, брат, не кто иной, как Прокопий, и был союзником Болотникова.
Не смутился Биркин. Ответ у него уже давно готов, — часто ему приходилось обелять Ляпунова от союзничества с Болотниковым.
— Молод был Прокопий в те поры, да и знал ли он, что Болотников станет вором! Он же, Ляпунов, и погубил его.
Алябьев встал, зевнул, взял со стола плеть и ушел к себе в дом, находившийся тут же в кремле, возле Михайло-Архангельского собора. С черного крыльца вошел в избу площадной подьячий Василий Семенов, низкорослый угреватый пьяница. Глаза его были опухшие, нос красный. Около сорока лет он уже на приказной работе.
— Чего на дворе мужики ждут? Воеводы нет, а они стоят? — хрипловатым голосом спросил он.
— Гони их палкой! Жалуются на вотчинника.
Подьячий сердито сплюнул, засучил рукава и, переваливаясь, пошел на крыльцо.
— Эй вы, Фомушки! — крикнул он подбоченясь. — От горя бежали, на беду попали. Лезьте в воеводский чулан! Ну, живо! Что?! Не хотите! Вавилов! Айда сюда!
Из сада выскочило несколько стрельцов, подхватили мужиков, поволокли в глубину двора, втолкнули в сарай с решетчатым окном и заперли на засов.
Когда подьячий снова вернулся в избу, Биркин шепнул ему:
— Вася, пойдем ко мне! Воевода уплыл спать. А у меня дело есть…
— Питие?
— Обрящешь и то.
— Разве уж пойти?
— Идем.
Дом, где поселился Биркин, стоял на Никольской улице, меж острожными насыпями. Принадлежал он хлебнику Елизарке, ушедшему под Москву с войском Репнина. Здесь-то и открыл свой стан Биркин. Сюда ходили к нему его «языки», жалобщики, целовальники, гулящие девки и всякие иные возмечтавшие поживиться около рязанского посла люди. А деньги у Биркина были, чьи и откуда — неизвестно.
Дорогой Биркин ворчал:
— Не ладится у меня дружба с Алябьевым… не пойму: за кого он?
Подьячий молчал.
— Какова мзда? Сытно ли?
— Казна с голоду не уморит, да и досыта не накормит. Живем! — оглянувшись кругом, сказал подьячий. — Дышим.
— Приношения есть?
— Служим правдою… — неуверенно произнес подьячий.
— Э-эх, Василий! Правдою служи — кость гложи!
— Прости, господи, нас, грешных! — вздохнул подьячий.
До самого дома рассуждал Биркин о службе, доказывая, что не велика доблесть служить правдою. «Что за честь, когда нечего есть?» — гудел он в самое ухо подьячему Семенову и добился того, что тот совсем размяк, нарушил свое угрюмое молчание:
— А где взять? Похудал народ, оскудели дома на посаде. Взыскать не с чего.
— Деньги найдутся. О том не тужи. Дома поведаю, человек ты прямой, открытый, полюбился ты мне — не скрою. Тебя ли я не одарю!
— Подарки любят отдарки. А чем я тебя отдарю?
— Пустое! Что о том говорить? Сосчитаемся.
Алябьева жена, Матрена Федоровна, разбушевалась не на шутку. С утра у нее был подьячий Василий и негодовал на посадских и крепостных: одолели жалобами и просьбами, окаянные! И, как видится, подстрекатель не кто иной, как Кузьма Минин. И будто бы он, Василий, пытал Воротынских челобитчиков; они повинились под плетью: посланы будто с жалобой на своего хозяина старостой Мининым; левашовские позавчера и сами, без понуждения, сказывали: их тоже надоумил идти к воеводе Минин.
— Этак они замучают твоего хозяина… Шляются изо дня в день… беда!
Матрене Федоровне только того и надо было.
— Ага, вот почему он бывает мало со мной!
Когда Алябьев появился дома, Матрена Федоровна стала ругать Минина.
— Не от честных трудов меха-то у его Татьяны бобровые и шаль-то персидская, — обиженно ворчала Матрена Федоровна. — Небось, Кузьма не упустит. Краденые меха скупает. Не зря жалуются на него меховщики. Судить начал с пристрастием… Мздоимец! Пустили козла в огород!
— Кто те набрехал о том? — не выдержал, наконец, жениного ворчанья собиравшийся прилечь отдохнуть Алябьев.
— Допроси купца Охлопкова. Подьячий твой тоже знает.
Алябьев грустно покачал головою:
— Может ли быть? Ужели и Кузьма!..
Воевода так был взволнован, что и отдыхать не лег.
Долго просидел он за столом, опершись подбородком на руки.
Воевода приказал земскому старосте явиться в Съезжую избу.
Он был угрюм и едва ответил на поклон Кузьмы.
— Давно ли ты к нам приехал, а на тебя уж жалобы! Воевода рассказал ему все слышанное от Биркина и от жены.
Кузьма спокойно выслушал Алябьева, а когда тот кончил, сказал:
— Честный гражданин, быв обесчещен, не гневается; будучи хвалим — не превозносится. Дозволь и мне поступить так же.
— Но ты помешал посылке под Москву денег? Это похоже на измену.
— Что миром положено, так тому и быть. Ты — правитель, лучше меня то знаешь.
— А ты староста. Уговори их!
— Сход — не осиновый кол: его не сломишь. Уволь, воевода! Не в моих то силах.