Кузьма Минин
Шрифт:
— Не ты ли напал на меня? — тихо спросил Пожарский.
— Я, — ответил парень сердито.
— За что, не зная меня, поднял нож?
— Ты умыслил сгубить казаков! Ты хочешь быть царем и отдать нас в вотчины.
— Я не против природных казаков. Многие разбойники, изменники величают себя казаками. Ты донец?
— Да. И я не против же братьев пошел с Дона за десять сот верст, а против ляхов! — обиженно возразил казак. — Чего же ради мы свою кровь проливали за Москву! А ты хочешь нас отдать в кабалу.
— Тебя обманули. Царем я быть не хочу.
Казак склонил голову, задумался.
Минин положил ему на плечо руку:
— Степан, не упрямься! Открой добром: кто тебя послал?
Казак поднял глаза и тихо, смущенно ответил:
— Кто? Батька наш… Иван Мартыныч… Заруцкий.
— Мотри! — погрозился на него Кузьма. — Крест целовать заставлю! Правду ли говоришь ты?
— Спроси товарища моего Обрезку… да Ошалду, стрельца вашего… да… — парень задумался.
— Ну-ну-ну… — нагнулся Минин к лицу парня.
— Да княжьего слугу спроси, Сеньку Жвалова… Он — свояк Ошалды.
Пожарский и Кузьма в изумлении переглянулись.
— Говорил я тебе, Митрий Михайлыч! Не послушал! — с укоризной в голосе произнес Минин. — Не по сердцу он мне.
— Я приютил Жвалова из жалости к его сиротству, одевал его, заботился о нем, как о брате, ел с ним из одной чашки… Не оговариваешь ли ты кого? — спросил Пожарский, все еще не веря тому, что услыхал.
— Нет. Заруцкий посулил ему дворянство и деньги. Спроси стрельца Ошалду. Мы хотели тебя убить ночью. Он прятал нас у тебя в доме… в засаде.
Пожарский побледнел.
Кузьма, заметив это, добродушно шлепнул казака по плечу:
— Ладно. Буде.
— Выпусти его на волю… Не чини ему наказания, — молвил Пожарский, уходя из Съезжей избы.
Кузьма с грустной усмешкой вздохнул ему вслед: «Эх, князь, князь! Хороши бы мы были, кабы твоего сердца слушать».
И строгим голосом обратился к казаку:
— Видишь? Вот какой наш воевода! Слово его, как весенний день. Это не Ивашка Заруцкий. Однако я его не послушаю. Ты посидишь у меня в подклети, покуда я всех твоих друзей не выловлю… Митрий Михайлыч торопится. Не гоже так-то.
И тут же Кузьма, широко и деловито усевшись за стол, послал за Буяновым. Когда же стрелецкий сотник явился, он приказал привести стрельца Ошалду.
Вернувшись к себе в дом, Пожарский позвал Сеньку и спросил его с напускным добродушием:
— Ты знаешь казаков Обрезку и Стеньку?
— И не слыхивал, что за люди, — не моргнув ответил тот. — И не знаю.
— И стрельца Ошалду не знаешь?
— И того не знаю.
Пожарский вздохнул, хотел приступить к увещеванию слуги, но не успел. Сотник Буянов, войдя, сказал:
— Кузьма Минич приказал увести Жвалова в Съезжую. Пожарский устало махнул рукой:
— Веди!
V
Не сразу Пожарский пошел к Москве.
Сначала послал в помощь подмосковным казакам против гетмана Хоткевича два отряда.
Первый тронулся в
Через десять дней вышел и второй отряд под началом неутомимого воина Лопаты-Пожарского, которого за храбрость и веселый нрав крепко полюбили ополченцы.
Дмитриеву было указано стать в Москве у северной стены Белого города — близ Петровских ворот, а Лопате — недалеко от него, у Тверских ворот, не смешиваясь с казацкими таборами, которые стояли поблизости, у стен Китай-города, между реками Яузой и Неглинной.
С воинами Лопаты-Пожарского ушли из Ярославля и Константин с Натальей. Минин посоветовал ему попытаться снова под видом шута проникнуть в Кремль и разведать там о делах панов.
Наталья — верхом на коне, с саблей на боку. Голова повязана зеленым полосатым платком. Еще красивее и мужественнее стала она.
Минин послал в Москву множество соглядатаев-лазутчиков.
Дорога между Ярославлем и Москвою не пустовала. Среди лесов на постоялых дворах то и дело встречались одинокие всадники, низко кланялись друг другу и тихо что-то передавали на ухо один другому… И так — от перегона к перегону, пока слова их не доходили до Пожарского и Минина. Только до них двоих.
Близился час выступления в поход и всего ополчения.
Грустно было расставаться с Ярославлем, с народными земскими порядками, с приказами, в которых разбирались дела обиженных тяглецов-бедняков, но ничего не поделаешь: уходить надо. Дальше сидеть нельзя.
Торопили Пожарского и ратные люди украинских городов, они с братской готовностью откликнулись на призыв Ярославского правительства. Собрали казну, оделись, обулись, вооружились и пришли к Москве, чтобы стать заодно с нижегородцами. Раскинули свой лагерь там, где приказал Пожарский, у Никитских ворот, но здесь их стал теснить Заруцкий, о чем и сообщили гонцы. Со слезами умоляли они Пожарского поспешить к Москве, пока не поздно.
Двадцать восьмого июля Минин велел Буянову выпустить из тюрьмы казака Степана и всех его сообщников, покушавшихся на жизнь Пожарского; Сеньку Жвалова, бывшего слугу князя, и пятерых стрельцов Минин в цепях разослал по разным северным городам. Степана, Обрезку и других казаков, бывших с ними, он велел взять с собой в Москву для дальнейшего дознания.
В полдень двадцать девятого июля выстрелила пушка в Волгу — поднялось нижегородское войско. Из уст в уста побежало тревожное, волнующее: «В Москву!»
Стояла жара. Ратники поснимали с себя доспехи и положили их на приготовленные Мининым для того подводы. Кое-кто даже и рубахи с себя снял. Собравшееся за городом ополчение в таком виде мало походило на то грозное войско, которое шло вдоль Волги до Ярославля.
Пожарский, объезжавший ополченские таборы с новыми своими помощниками — князьями Андреем Хованским и Петром Барятинским, — смотрел на мускулистых, загорелых ратников серьезно, не слушая воркотни соседей-князей.