Кузьма Минин
Шрифт:
— Ну, кого тут выберешь-то! Эх, цари, цари!
Мстиславский — кичливый честолюбец и неверный человек. Ради чванства и себялюбия готов погубить все государство, весь народ. Куракин выслуживался перед гетманом Жолкевским и паном Гонсевским. Паны назначили его комендантом Москвы. Теснил людей он хуже панов. Федор Шереметев — давно известный холоп Владислава и Сигизмунда. Нагой и Лыков — сутяжники-местники, склонялись то к самозванцам, то к польской короне — тоже ненадежные люди. Иван Никитич Романов, как и его брат Филарет, «припадали на все стороны». Льнули и к Лжедимитрию I, и к Лжедимитрию II. Не погнушались «тушинским боярством» и, наконец,
— Ладно! — тяжело вздохнул Минин. — Захотим жить — жить будем. Лишь бы нам Москву спасти.
Однажды, когда Кузьма выходил от сотника Буянова, в темноте он столкнулся с человеком, подглядывавшим в окно. Минин схватил его за ворот, думая, что это вор. И вдруг услышал хорошо знакомый голос:
— Пусти, Кузьма Минич, это я…
Роман Пахомов прикрыл лицо руками.
— Чего же ты подглядываешь тут? А? — удивился Минин.
Пахомов открылся по секрету, что любит стрелецкую дочь Наталью и страдает по ней. Она обещала стать его женой, а теперь избегает, льнет к другому.
— Э-эх, парень! Всю ночь собака пролаяла на месяц, а месяц и не знал того. Коли любит, так не уйдет от тебя, а уж если не любит — не прогневайся. — И, немного подумав, добавил: — Не скули! До того ли нам?! Приходи-ка лучше поутру в мой приказ, на пекарню. Там буду. Пошлю я тебя опять в Москву и Мосеева тоже. Плакать не время! Слезой и комара не убьешь, а нам надо короля побить… Понял? Простофиля!
От слов Кузьмы стало легче Пахомову. И впрямь лучшее, что можно придумать, это уйти из Ярославля.
Рязанец Сенька Жвалов, приживальщик в доме Пожарского, маленький худой мужичонко с подслеповатыми глазами и растерянной усмешкой на губах, пыхтел около ворот, не справляясь с засовом.
— У, ты, нечистая сила! Эк тебя затерло! — ворчал он, обливаясь потом.
Раздался голос Минина:
— Спать, што ль, лег са-ам-то?
— Да нет, Кузьма Минич, из бани пришел, видать.
— Ну-ка, пусти…
— Иди, батюшка, иди… отперто.
Кузьма прошел по доскам, перекинутым через лужи, в маленький домик, скрытый в густой заросли яблоневого сада.
Дмитрий Михайлович, красный после бани, с мокрыми, приглаженными на прямой пробор волосами, в белой рубахе, расстегнув ворот, сидел за столом и ел щи.
Пожарский не удивился приходу Кузьмы. Нередко они помимо обоюдной работы в приказах и в полках, а также и собраний в Земской избе, сходились вдвоем для совета у себя на домах.
— Ты чего, Минич? Вести какие нешто?
— Точно, князь; из поповской избы я… Ладят одно: царя да царя! Мутят православных. «Сами вы ранее в своей грамоте, мол, писали, что в Ярославле же хотите выбрать законного государя, а к делу и не приступаете…»
Пожарский покачал головой. Потом, спохватившись, сказал:
— Кузьма Минич!.. Присядь, похлебай щец!
— Благодарствую! Сыт я. Смуты бы какой не учинилось! Мои люди ходят и слушают и опасные вести доносят. Народ волнуется.
— Думал уж и я о том… Нельзя нам было и о царе не помянуть в той грамоте, дабы и нас не сочли престолоискателями. Однако до царя ли нам теперь тут, в Ярославле! Размысли, друг!
— То-то и есть, Митрий
— Дело говоришь, родной, дело… — отодвинув от себя чашу и обтирая полотенцем усы, произнес Пожарский. — Нет у нас церковного порядка… Издавна духовные чины привыкли к освященному собору [57] . Избрав собор, мы отложим избрание царя…
— И на дальние времена, — досказал Минин. Тут Пожарский, с опаской осмотревшись кругом, тихо проговорил:
— Был в Ростове добрый и смирный митрополит Кирилл. Его выжил при Лжедимитрии из епархии Филаретка Романов, ненавистник Василия Васильевича Голицына… Ныне Кирилл живет в Лавре. Виделся я с ним там, когда из Москвы меня привезли туда раненого. И по сию пору он не может забыть обиды от Романовых. Его бы нам и вывезти в Ярославль из Троице-Сергиевой лавры.
57
Освященный собор — выборные лица духовного звания, принимавшие участие в делах государственного управления.
— Послушен ли? — нахмурившись, спросил Кузьма.
— Овца!.. Слова против нас не вымолвит.
— А к пастве тверд? Будут ли его слушать? Это — главное.
— Будут.
Минин задумался:
— В крайности, есть у меня люди, помогут.
Пожарский укоризненно посмотрел на Кузьму.
— Горячая голова у тебя, Минич!
— Обойдешь да оглядишь, так и на строгого коня сядешь. Нужда заставляет.
— Не жесток ли Буянов? Как ты думаешь?
— Слаб.
— На него многие жалуются, особенно люди знатных родов: «Опричнину опять-де вы заводите?»
— На одном добросердии правда не устоит. Сам знаешь! А за Кирилла спасибо тебе, князюшка, низко кланяюсь, хорошо придумал. Пастырь кроткий, послушный надобен. Пошлю к нему я верных людей да денег дам им, да сукон и тафты для подарка митрополиту…
— Обрадуется старик! Забыли его, похоронили…
— Оно и ладно, — улыбнулся Кузьма. — От кого получит мзду и место, тому и предан будет. Так водится.
Минин собрался уходить. Пожарский вдруг остановил его:
— Да, забыл я тебе сказать… Вот память-то какая стала! Морозов мне сегодня шепнул: татарин к нему, его бывший холоп, прискакал, — Биркин из Казани будто бы подходит… Недалеко уже от Ярославля, а с ним татарский начальник Лукьян Мясной…
— Да неужто!
— Совсем забыли мы о нем, а он о нас не забыл.
— К добру ли?
— Раскаялся будто… На помощь идет.
— Только не верю я, Митрий Михайлыч. Ой, не верю!
— Что так?
— Смуту идет он чинить. Как есть смуту.
— Ты думаешь?
— Крест могу целовать в том… Опасайся его, не верь.
В полночь Кузьма ушел из дома воеводы, провожаемый князем до самых ворот. Оба были расстроены известием о приближении Биркина.