Кузнеца дочь
Шрифт:
Трудно сказать, что случилось с Голубой, едва увидела она гостей Нордрихейма, едва услышала родную речь!
— Мейтис-слей-ви, — тихо сказал Вестейн Даин, приплывший вместе с гостями и шагавший теперь рядом с высоким русоволосым мужчиной, — вот она, кузнец из Гардарики, о которой я вам говорил.
Голуба застыла камнем.
— Ужель не рада, девица? — лукаво сощурился купец. В волосах белели седые нити, но он был еще не стар. Он улыбался, скрывая свое волнение, а Голуба… Голуба только и смогла, что поклониться
— Думалось, на шею кинусь, как своего увижу… — вырвалось у девушки. — А теперь с места не сдвинуться… Счастью не верю! Не чудится мне это?
— Не-ет! — засмеялся купец. — А что не сдвинешься… так то не помеха! — сердце доброе было у Стояна Всемилыча, а душа простая, открытая — крепко обнял Голубушку, словно дочь родную. — Бедная ты, бедная, — проговорил. — И как же занесло, почему ни отец, ни брат, ни жених не защитил?
— Так не было никого…
Вестейн задумчиво смотрел на эту встречу, не понимая ни речи, ни поведения Голубы. Она не плакала, только быстро-быстро говорила, вцепившись в руку торгаша. Почему-то этот жест приковал взгляд Вестейна. Много, уже очень много времени прошло с тех пор, как безотчетно взяла его за руку гардская пленница. Вот сейчас представлялось хевдингу, что убери этот Стоян руку, скажем, за спину — и рухнет на землю Мейтисслейви, ноги подкосятся. А тогда? — спрашивал себя Даин. А в то утро — оттолкни прочь от себя Голуба Вестейна с его воспоминаниями, ей бы ничего не стало, а на земле лежал бы грозный хевдинг…
Торговля вышла удачной, такой, что обе стороны остались довольны. Но до того, конечно же, был пир — встречали гостей…
— Дедо, — робко спросил мальчик с деревянным мечом. — А скажи вот, ведь с ними уехала Голуба? Со Стояном?
— Ну как тут сказать, — задумался баян, — и да, и нет…
— Это как?
— А так, — прищурился старик. — Так, что сказывать дай…
Баян улыбнулся, но вдруг стало видно, что все очень-очень серьезно и конец близок. И никто больше не осмелился спросить. Терпеливо ждали, слушали…
…Как вы знаете, на славном пиру да во большом хмелю — многое произойти может. Языки развязываются, драки случаются, но и братания бывают, и самые искренние слова. Да! Многое передумал за тот вечер Стоян Всемилыч, больно не хотелось оставлять здесь Голубу… Да только как подойти к местному князю? Как спросить? И решил Стоян, что, должно быть, Голуба знает (чай, жила здесь почти год!) норов Гудмунда. Подошел он к ней наутро, раньше уйти не мог — нехорошо это по отношению к хозяевам, — когда хмель немного повыветрился.
Голуба же, считай, всю ночь ждала купца, как заговорщица какая. И зачем ждала — сама не знала, а только уверена была — придет.
— Поедешь домой? Довезу, до Ладоги довезу, да и потом помогу добраться до Смоленска. Поедешь?
— Херсир… князь северный не пустит.
— Да как же не пустит?..
— А так! — тряхнула головой Голуба. —
А и что еще говорить?.. Стоян подумал, затылок почесал.
— А сбеги! — трудно дались слова! Стоян, он же, — как я уже сказал, — был человеком хорошим. Что ни говорят о купеческой братии, а красть — он никогда не крал. А здесь еще и предательство выходило — этот князь его приветил, торговлю с ним вел, а Стоян вот так по-тихому, по-темному у него человека уводить собрался.
— Догонят, Стоян Всемилыч, — покачала головой девушка. — А если и нет… не по правде будет…
— Не по правде? А жить вот так, здесь — это по правде, стало быть? То, что от родной земли оторвали — это по правде будет, дите ты неразумное?
— Не могу, Стоян Всемилыч…
— Жених? — вдруг спросил купец. — Полюбился кто из здешних, что ли?
— Нет! — вскинулась Голуба. — Просто…
И сама закончить не смогла. Помолчал Стоян еще немного, поглядел на Голубу.
— Ну, — говорит, — как знаешь! Но ежели что… Там, если идти через тот лесок и выйти снова к морю, там будет очень удобное место для корабля… Я приметил еще во время других моих путешествий… Ты легко найдешь! Там на берегу есть огромная, расщепленная надвое старая сосна. Я думаю, идти до нее будет дня два-три… Я задержусь там на какое-то время. Запомни.
…А пробыли гости в Нордрихейме дней десять или больше, потом засобирались домой. Заговаривал-таки Стоян о том, чтобы выкупить рабыню, да все зря. Тяжело было уезжать доброму купцу, да Голубе, верно, было еще хуже. Безжизненно смотрела она на уплывающий корабль, пока не скрылся тот за горизонтом, и после — не двигаясь совсем, ровно камень.
Не знала, что почти все это время стоял за спиной, в десятке шагов от нее, хмурый Вестейн Даин. Стоял — и не знал, что сказать.
Быстро приходит в северный край зима — вот уже первый-первый снег падал. Падал — и не таял еще в шаге до земли, а устилал землю, обещая вскоре стать холодным пушистым ковром.
Уже с год как жила Голуба в чужой стороне.
Эгиль, глядя на свою Свёль, не мог продолжать злиться. Прикипел он к ней душой, ну что тут говорить. Тем более что девчонка сама подошла, смущенная, расстроенная.
— Прости, Эгиль. Я глупая, знаю… Я бы не простила, если бы кто напал на Улеба Мстиславича…
Эгиль, до того хмуро смотревший, улыбнулся:
— Простила бы, Свёль. Если бы пленник напал на твоего конунга — ты бы простила. И… знаешь ли, быть тебе наказанной за этот проступок, однако подумай — Гудмунд Гаутрекссон ни разу не вспомнил о том. Сама догадаешься, чье заступничество тебя снова спасает?
— Да… Да ведь быть не может, — покачала головой девушка.
— А что ты глаза опустила, трусливая? — усмехнулся Эгиль. — На конунга замахнуться посмела, а к хевдингу подойти — оторопь берет? И ведь прощенье надо просить, да и, помнится мне, ты кольчугу ковала — уж не младшему ли Гаутрекссону?