Кузнеца дочь
Шрифт:
Только тут поняла Голуба, что на хевдинге кольчуга — та самая, дорогая, бесценная. Вспомнилось тут же — как полетел в грязь подарок… Слезы брызнули, руки дернулись, тетива свистнула едва слышно — стрела полетела. Лук Голуба на землю уронила, лицо в ладонях спрятала. Однако ж зря — заметить успела, как хевдинг на колени упал, а в темноте услыхала удивленный шепот:
— Попала…
Тут ровно кто очи и разум Голубе затмил — развернулась она и прочь бросилась, дороги не разбирая, что сил было понеслась.
— Не придет, — обреченно прошептал
Уже и волны качали, а все не мог оторвать взгляда от суши купец. И тут — не привиделось ли? — к сосне старой девчонка подбежала, ствол обхватила, насколько рук достало — будто чтоб не упасть. И через миг крик раздался — невнятный, громкий, на стон похожий. А Голубе почудилось — что не услышат ее, кинулась к воде, не задумываясь.
— Плывет! — ахнул Стоян и закричал:
— А ну стой!!! Быстро, кто пошустрей — девчонку из воды вытащите! Крив!
А Криву и говорить не надо — уже нырнул. "Справный парень, — совсем не к месту подумал Стоян. — А то, что по саблю попал — так то не беда… "
Увидев Голубу, Стоян перепугался — мокрая, жалкая, трясется листом осиновым на ветру, хоть сразу на плечи одеяло набросили. И какой же ценой дался ей побег этот?..
— И добралась же! И добралась же, родная! Сбежала-таки! — а та уже носом в кожух уткнулась, заревела. Во всхлипах слышалось что-то про убийство, про чью-то смерть, про стрелу какую-то, про кольчугу дареную… Стоян обнял крепко девушку, зашептал, уговаривать стал, как ребенка малого:
— Ну полно, полно слезы лить… Домой едем, домой… Ни одного норманна больше не увидишь, ничто не напомнит о плене… Полно, домой теперь едем, домой…
Домой плыла Голуба…
И замолк сказитель. Уже в который раз — а тишина стояла совсем другая, не ожидающая, а настороженная, недоверчивая.
— Неужто… и все? — шмыгнула носом молодая весинка. — Неужто конец на этом?
— А кто знает, родные… — погладил бороду старик. — Жизнь Голубина на том ведь не закончилась… А врать я не приучен — не ведаю, что дальше было. Кто знает, где там счастье свое нашла дочь кузнеца… Надеюсь все же, что нашла.
Под утро, с почестями, со словами благодарными провожали старца. И шел он так дальше — как много лет до того, как будет ходить до самой смерти, от деревеньки к городу, от города к деревне с полным коробом былей. Иной раз появлялся дважды в одном селении — узнавали, еще больше приходу радовались. Слушали люди, думали, людей представляли, гадали — а где ж они, о которых старец рассказывает, живут, каково им… Так вот, пройден был город Смоленск, брел деревнями сказитель — и пришел к одной такой деревеньке, дальней, глухой, с лесом побратавшейся.
Пошел сразу к окраине, к избе, что вдалеке от всех стояла — чтоб огонь из кузни рядом стоящей случаем другие дома не задел. Знал он, что бед таких не бывало — кузнец и сам по себе с колдовством в ладах, а здешнюю девушку-кузнеца и вовсе ведьмой считали. Уж двадцатый год пошел, — а на вид можно и больше дать, — а все одна живет, хозяйство держит. Охотится — зверье ни разу не тронуло. Кинжал княжий хранит. Травы,
Единое же, что настораживало — то, что больше года в чужой стороне жила. А в целом — хорошая девка, жаль, что одна…
Голуба старика еще на подходе встретила, улыбнулась. В последний раз видела она Бажена в городе Ладоге — тогда старик-то ее историю и выслушал, и запомнил. Узнал, что собирается Голуба в отцову кузницу вернуться, расспросил про место, обещался проведать. Вот и пришел.
— Здрав буде, Бажен Гориславич… — низко поклонилась Голуба старику, отвела в дом, за стол усадила. А как горшки подчистились, разговор начался — и так до вечера позднего.
Наутро вновь уходил сказитель.
— Вот, — говорил старик, сходя с крыльца, — и проведал я тебя, Голубушка… Раны-то залечила?
— О каких ранах, дедушка, говоришь? — пожала плечами Голуба.
— О сердечке твоем бедном, о нем… — Бажен улыбнулся. — Кому сказывал — все думают-гадают, счастья тебе желают… И еще, Голубушка… В Смоленске гости заморские объявились. Из-за моря Варяжского. Так что лучше тебе на торг нынче ничего не отсылать с возами — не ровен час, знакомец найдется, вспомнит работу…
Голуба только улыбнулась с натяжкой и простилась со стариком.
Тот воин, пришедший в деревню тем же утром, он был странный. По-словенски изъяснялся с трудом, но по лицу так и не скажешь, откуда родом, хромал немного на правую ногу, а главное — кого-то искал…
Трудно рассказать, как переменилось его лицо, когда на вопрос, есть ли в деревне свой кузнец, кто-то ответил — да, мол, есть, да не простой, а девица молодая…
Денек погожим быть обещал, солнце уже вовсю светило, птицы… птицы здесь пели всегда, Вестейн впервые видел такой старый и огромный лес, все здесь ему было в диковинку. Да и понять было трудно — каково это, вдалеке от воды жить, без кораблей и лодок? Потом же, правда, норманн понял, что лес этот — здешним людям вместо моря.
Вестейн стоял недалеко от дома, зная, что там, за дверью, скорее всего Свёль. Стоял, и — как и много раз до того — не решался подойти ближе. И сомнения закрадываться стали — подумалось, может, и вовсе не она там, может, зря поехал хевдинг вместе с торговым кораблем Нордрихейма — ну и что, что Бельверк точно помнил, с какой стороны пришли тогда торговцы людьми, ну и что, что в том городе рассказали, откуда часто прибывают на продажу искусно сработанные мечи… И имя какое-то странное назвали здесь — сначала Голуба, а ведь Вестейн точно знал, что так называют здесь некоторых птиц. А потом и вовсе — Ме-че-сла-ва Жда-нов-на, язык сломаешь, пока выговоришь…